Собрание сочинений. Том 3. Дружба
Шрифт:
Да, ступила через порог строго красивая, даже суровая на вид женщина в шинели, в пилотке на коротко подстриженных пышных волосах, и точно холодный ветерок потянул в жарко натопленном блиндаже. Варвара быстро взглянула на доктора. Лицо его стало напряженно-серьезным. Он, в свою очередь, заметил настороженность Вареньки. Может быть, следовало девушке проявить побольше спокойствия и выдержки и весело продолжать разговор. Но она не умела притворяться и очень боялась помешать кому-нибудь. Дорогому человеку особенно. Ну отчего он так сразу переменился?
Совсем ненатуральным голосом она сказала:
— Мне
Конечно, мог бы Иван Иванович встать и пойти вместе с нею: ему пора отдыхать. Но он продолжал сидеть. И, еще раз поднявшись над болью оскорбленного самолюбия — ведь не ради нее, Вари, или той же Ларисы зашел сюда доктор Аржанов, наверно, у него разговор будет с замполитом или с начальником госпиталя, — еще раз поборов злое шевеление ревности, Варвара сказала ласково:
— Спокойного вам отдыха, а я побежала.
Лариса все заметила: и то, как дружно сидели они, и то, как сразу после ее прихода ушла Варвара.
«Значит, сердечные дела у Вареньки налаживаются. Ну, что же, хорошо! — подумала Лариса почти равнодушно. — Но как он быстро… перестроился!»
Подойдя к Решетову и заговорив с ним, она все-таки продолжала думать об Аржанове и Вареньке и, не глядя в тот угол блиндажа, чувствовала присутствие сидевшего на скамье человека. Так, наверно, и продолжает сидеть: ссутулив широкие плечи, слегка опустив темноволосую голову. Бегло посмотрели на Ларису его карие глаза. Совсем еще молодой, сильный, умница. Если все сложится благополучно, будет счастлива с ним Варенька.
А главный хирург сидел и смотрел на Ларису, как стояла она у стола и говорила Решетову о необходимости научить всех санитаров правильному кормлению челюстно-лицевых раненых.
— Вы ведь знаете — это самые беспомощные люди. Мало того, что они ни глотать, ни говорить не могут, но еще душевно угнетены сознанием своей обезображенности… Пусть они недолго у нас находятся, но первые дни самые тяжелые для них, а зачастую и решающие.
Иван Иванович слушал. Совсем больной голос у Ларисы Петровны. Жестокое горе у нее, но она день и ночь в работе, наряду с Решетовым, Софьей Шефер и другими. Сама подавлена несчастьем, а вот пришла к начальнику госпиталя, о раненых хлопочет. И вдруг доктор спохватился: раньше я не только так о ней думал: было еще чувство. Где же оно? Что заморозило его? Холодное, даже враждебное отношение Ларисы или мысли о Таврове и стыд за собственную попытку вторгнуться в чужую семью? Как бы то ни было, но на сердце у меня сейчас — Варенька. «Зачем же я остался здесь? Что теперь она подумает? Только что рассказал, как был нечуток к Ольге, и опять такой же черствый оказался!»
Иван Иванович сразу вспомнил, ради чего он пришел сюда. «Надо расширить госпитальное отделение для тяжелораненых, поток которых в связи с наступлением резко увеличился. А тут еще ледоход мешает их эвакуировать. И вообще — зачем тащить людей сразу после операций куда-то в холодные, ветреные заволжские степи? Правильно ставит вопрос Лариса Петровна! Дай срок, еще перешагнут через нас заволжские госпитали, а мы здесь в тылу окажемся!»
«Поговорю с Решетовым и зайду хоть на минуточку к Варе».
Даже накануне наступления в районе Клетской не чувствовалось никакой подготовки. По-прежнему каждый день советские бойцы
Она уверенно положила руки в меховых перчатках на руль мотоцикла. Мотор взревел, и снова полетели навстречу, выступая из тумана, заиндевелые кустарники, рощицы и отдельно стоящие деревья, поломанные снарядами. Там сгоревшая постройка, там гнезда замаскированных зениток. Гонит по подмерзшей, припорошенной снежком дороге мотоциклист, подпрыгивая на ухабах. За очками шлема поблескивают глаза, зеленоватые в прищуре черных ресниц, губы твердо сжаты. Полушубок с разрезом позади, как у кавалеристов, туго перетянут ремнем, через плечо полевая сумка. Посмотришь — офицер связи, а на самом деле корреспондент и сотрудник дивизионной газеты Ольга Строганова.
До сих пор все поручения редакции она выполняла отлично, а сегодня зазевалась и сбилась с дороги. Надо найти поворот и проскочить по мосту над движущимся еще льдом на левую сторону Дона, но, кажется, пропустила она нужную развилину. Вечереет, тут недолго и к фашистам ввалиться! Недалеко взорвался снаряд: вспыхнул желтый огонь, взлетели черные комья земли… Мимо. Вдруг шлагбаум — жердь поперек дороги. Стоп машина! По коже пробежал холодок. Назад! Ольга поворачивает шумного своего бегуна, одной рукой нащупывает в кобуре пистолет.
Но из кустов, из замаскированных ям выскакивают свои: сразу видно — валенки, полушубки.
С Ольги будто тяжесть свалилась, освобожденно, жарко заколотилось сердце.
Патруль берет в оборот: «Кто такой?» Присмотревшись, мягче и веселее: «Кто такая? Документы? А ну, давай в штаб!» То-то всхолмлена кое-где земля. То-то вроде валы канав змеятся по опушке рощицы, по комковатой заснеженной пахоте. Не в этих ли местах таятся подходившие к фронту новые дивизии? Заприметила Ольга и некоторые безлюдные хутора, где ни живой души, кроме регулировщиков, но к домам, из которых давно выехали мирные жители, подступа нет. Сразу окрик и взмах флажком, рукой, винтовкой: «Давай, давай, не задерживайся, двигай дальше!»
Документы проверили. Звонили в редакцию газеты, потом вывели с провожатым и показали направление.
Штаб дивизии находился от передовой километров за пять в левобережной пойме Дона. Вдоль отлогого бугра оголенные и покалеченные кроны деревьев, поломанные изгороди; на белизне легкой молодой пороши ярко выделяются печи сгоревших хуторских домов, обугленные столбы и бревна, блестящие черными чешуйками. На льду небольшого озера темнеют проруби. Обледеневшие тропинки ведут к землянкам-блиндажам, разбросанным по склону, где когда-то гуляла, веселилась молодежь. Пахнет дымком. Но не тем вкусным дымком жилья, который радует прохожего в мирное время, а горечью пожарища.