Собрание сочинений. Том 3. Дружба
Шрифт:
— Не жалеешь, что согласился уйти от нас на полевую службу? — спросил Иван Иванович, который вне госпиталя необычно приуныл.
— Что жалеть?! Можно ли было не согласиться? Начальник санчасти дивизии меня знает, потому и затребовал. А я безотказный. — Хижняк достал бутылку водки и ударом ладони под донышко вышиб пробку.
В смежной кухоньке похрапывала старуха хозяйка. Под потолком в темноте (окна были завешены всяким тряпьем) сонно жужжали мухи. Заглушая эти звуки, словно глыбы камня в гладкую заводь, обрушивались тяжкие удары фронтовых взрывов, и все гудело устрашающе, не переставая, в той стороне, где находился Сталинград.
— Накрыли — носа не высунуть, —
— Сильная натура! — Иван Иванович вспомнил подробности операции, которую сделал этому раненому, и несколько оживился. — Значит, сгоряча он еще дрался и сознание потерял не сразу? Ну-ка, расскажите мне еще о нем… Каков он оказался, когда вы его подняли?
Усталый Хижняк отмахнулся было, но, зная, что вопрос этот не праздный, стал рассказывать.
— А чего же вы не кушаете? — обеспокоенно спросил он, прерывая себя на полуслове.
— Не хочется.
— Это от переутомления. Выпейте граммов сто, и все как рукой снимет.
— Душа ноет, Денис Антонович!
— Для души-то и выпейте!
Иван Иванович покачал головой, но стакан от Хижняка принял.
— Столкнулся я сегодня один на один со смертью, и так мне жизнь мила показалась! Все вспомнил: и детство на Кубани, и как мы с Леной в Мартайге по грузди хаживали, и Чажму, конечно, и ребят… Быстро, быстро всю жизнь перелистал, — говорил фельдшер, придвигаясь поближе к самовару. — Чувствую, неохота умирать. Никак неохота!.. Теперь наше дело такое: остался жив в бою, ну и радуйся, ешь, пей, усни, если возможно. А горевать и плакать после будем. У меня сегодня двух санитаров убило… Слов нет — до чего хороши были ребята! Оба комсомольцы. Обоих Петрушами звали. Приходится скрепить сердце… А жаль: молодые. Еще не испытали ничего. Кто жены не приласкал и ребенка на руках не держивал, словно и не жил на свете. — Хижняк взглянул на Ивана Ивановича, в запавшие его глаза и замялся, смущенный не тем, что мог задеть Аржанова за живое, а грустной унылостью хирурга, совершенно не свойственной его кипучему характеру. — Жалко, я Варю не встретил, — продолжал фельдшер, намеренно меняя тему разговора. — Она теперь горюет, наверно, что мы ее не взяли в госпиталь.
Лицо Ивана Ивановича совсем помрачнело. Нехитрая дипломатия товарища была понятна ему и вызвала рой новых мыслей, отвлекших его от непоследовательности фельдшера. В самом деле! Если убили сразу двух славных Петруш, если сам Хижняк остался жив только благодаря своей силе, отваге да слепой случайности, когда и пули-дуры, и осколки снарядов минуют бойца стороной, то как можно сожалеть о том, что сюда не приехала Варя? Ведь и здесь каждую минуту можно ждать сильнейшего удара.
— Не успел я поговорить с нею, — сказал Иван Иванович. — На переправе сейчас тяжко!
— В том-то и дело! — Хижняк был очень огорчен спокойным тоном доктора и неожиданно спросил: — А почему Лариса Петровна в город отправилась?
— У нее там семья застряла.
— Красивая женщина… — испытующе глядя на Аржанова, сказал Хижняк. — Очень даже симпатичная и
Иван Иванович сразу прояснел, заулыбался тепло.
— Верно, есть в ней что-то детское. Присядет на стул, пока укладывают раненого, да так и задремлет с поднятыми руками, покачнется, глянет будто сердито, а глаза такие добрые… И хирург она отличный.
Хижняк не сразу заметил, как из отвернутого им самоварного крана, переливаясь через край кружки, потек по столу кипяток: не столько слова, сколько выражение лица Аржанова опять поразило его.
«Эх, Варюша! — сокрушенно подумал он, машинально закрыв кран и сгоняя воду со стола ребром ладони. — Не везет тебе! Ежели Иван Иванович влюбился в самостоятельную семейную женщину, то это получится неискоренимый холостяк».
Утром в хатенку явился Злобин и, взглянув на Хижняка, который спал ничком, носом в кулак, на Ивана Ивановича, по-богатырски раскинувшегося и по-богатырски храпевшего, остановился на пороге. Однако вид спящих вызвал у него неодолимую зевоту. Он снял шинель и, постлав ее на чистом земляном полу, улегся рядом с Аржановым.
— Это вы, Леонид Алексеевич? — спросил чуткий Хижняк.
— Да мою саманушку смело взрывом. Посчастливилось мне: остался в ночь еще на одну смену. Всего-то парочку бомб сбросили, а прихожу — прах и пепел.
— Как приток раненых? — спросил Иван Иванович, тоже просыпаясь.
— Усиливается. Теперь и здесь, на юго-западе, нажали.
— Ложитесь на мой тюфяк, отдыхайте, а я пойду в операционную.
Иван Иванович натянул сапоги и пошел умываться. Чугунный рукомойник с носиком, как у чайника, висел на проволоке возле крылечка — нехитрое древнее изобретение. А под косыми лучами утреннего солнца шли и шли в синеве южного неба воздушные пираты двадцатого века. Может быть, у фашиста-завоевателя вид этого рукомойника вызвал бы презрительную усмешку. Но доктор Аржанов, мысли которого были заняты прорывом на Дону, Ларисой Фирсовой и ее семьей, не успевшей эвакуироваться из Сталинграда, так же привычно, как хозяева избы, поплескал себе в лицо теплой мутноватой водой и намочил голову. Рукомойник был не хуже и не лучше шаткого крылечка и камышового плетня, обмазанного глиной. Но из этого самого дворика старуха хозяйка каждый вечер уносила на кухню госпиталя добровольные дары: то десяток яиц, то крынку молока. Ее дети были тоже в армии, и частицу своей материнской любви она переносила на раненых красноармейцев, за которыми ухаживала, как добрая нянька.
Расчесывая непослушный ежик волос, Иван Иванович снова вошел в избу, Злобин уже спал мертвым сном человека, израсходовавшего все душевные и физические силы, а Хижняк лежал, но вид у него был совсем не сонный.
— Пора мне в свою часть. Но ежели что… Ежели в городе придется обороняться, то попрошусь к вам обратно в госпиталь.
В следующий момент фельдшер оказался на ногах, быстренько умылся, подпоясался, и, когда санитар принес котелки с супом и кашей, был уже в полной боевой готовности.
— Спозаранку горячая пища, значит, подкрепляйся и «потише» не жди. Точно! — добавил он, посмотрев на хлеб, сахар и консервы, выложенные на стол. — Сухой паек тоже примета: перед боем. Это на передовой такая примета, а у вас она эвакуацией пахнет.
Через несколько минут хирург и фельдшер быстро шли по пыльной улице. В поселке ощущалась тревога: женщины в зимних пальто и накинутых на плечи пуховых шалях тащили по ранней жаре малых детей и узлы с вещами, бежали ребятишки постарше, суетились и лаяли собаки, тоже беспокоясь о своей дальнейшей судьбе.