Собрание сочинений. Том 3. Дружба
Шрифт:
«Здравствуй, дорогая моя жена!
Здравствуйте, милые дети Наташенька, Миша и Павлик!
Пишет вам ваш батько — кубанский бывший казак, а теперь фельдшер санитарного взвода Денис Хижняк. Очень я скучаю по вас, мои родные, хотя скучать нам здесь некогда. Давит подлый враг со всей силой, не успеваем отбиваться. Поэтому домой меня пока не ждите, разве только буду ранен, тогда увидимся».
Тут автор, поставив точку, явно задумался (в письме образовался пробел). Возможно, последняя фраза показалась фельдшеру жестокой, и он представил, как голубые глаза жены заволокло
«Особенно не волнуйтесь, — написал он ниже, — не один я здесь такой, а все, кто может держать оружие. К тому же работа моя не опасная. Иду я со своими санитарами позади бойцов, вернее — ползем мы с ними и подбираем раненых. Мальчишки пусть учатся, не сдавая темпов. Наташеньку берегите. Сделайте ей летнее пальтецо из моего белого пиджака. Ей оно пойдет. Я на тебя, Лена, полагаюсь, как на самого себя. Много хорошего ты мне дала, женка! Теперь я тебе и за то благодарен, что через твое упрямство Сибирь полюбил. Заняли немцы Украину, Крым и родную Кубань. Очень это мне больно, но знаю, как велика и сильна наша страна. Здесь тоже хорошо, если бы не война. Помидоры растут по блюдцу, а тыквы… Вот где тыквы-то — не обхватить! Растут себе на степном приволье без всяких ухищрений.
Привет вам от Ивана Ивановича. Он работает в госпитале ведущим хирургом. И знаешь, Лена, по всем приметам, влюбился он здесь в военного врача Ларису Петровну Фирсову. Очень даже стоящая женщина, но семейная. Понимаешь, какой трудный оборот опять получается? До свидания, мои дорогие. Крепко вас обнимаю и целую.
Фельдшер бережно свернул письмо, вложил его обратно в конверт, крупно написал над адресом: «Авиапочта», и зашагал к блиндажу, где находился почтальон.
Полевой подвижной госпиталь превратился фактически в медсанбат. Все врачи приняли это как должное и продолжали работу по-прежнему. Один Смольников был словно на иголках. Румяные щеки его заметно побледнели за последнее время, даже лысина утратила блеск и розовость. Он еще жевал что-нибудь по старой привычке через каждые два-три часа, но упитанность заметно спадала с него.
— Григорий Герасимович, что вы такой тощий? Кушали бы, как наш красавчик Смольников, «понемножку, но часто» — глядишь, и похорошели бы! — пошутила бесцеремонная Софья Вениаминовна перед началом смены.
Решетов нахмурился. Иван Иванович иронически усмехнулся.
Софья тоже чувствовала, что Смольников ненадежный человек, а обстановка складывалась очень серьезная… Софья даже забросила ежедневные обливания холодной водой и в ожидании Ларисы научилась скучать.
— Проснулась сегодня ночью и так затосковала, не могу одна в избушке находиться, да и только, Бояться стала, что ли?.. — громко говорила она Решетову. — Вышла во двор — вроде легче. Вытащила постель и устроилась на открытом воздухе. Лежу и слушаю — в Сталинграде дикий рев, на западе и на юге бухают; лежу и думаю: «В огненном кольце находимся!» Встала опять. Хожу, смотрю на зарево над Волгой: небо прозрачно-красное, будто раскалилось. Повернулась к Дону — там все горит. Заплакала я, ну просто разревелась, — каково теперь нашим бойцам.
— Всем достается, а солдатам особенно. Вчера я одного оперировал…
— У немцев тоже свои герои есть, — вмешался в разговор Злобин. — Сегодня наши трех снайперов взяли в плен, на всех троих оказалось три ноги…
— Как же это? — удивились врачи.
— Смертники, наверное. Ведь фашисты иногда своих пулеметчиков на цепь приковывают, — сказал Решетов задумчиво и даже сочувственно.
— Все одноногие инвалиды, но снайперы сверхметкие, — продолжал Злобин, еле заметно усмехнувшись. — Их специально на машинах подбрасывали. Наши солдаты заинтересовались: как они рискнули пойти снова на фронт после таких ранений? «Что, мол, вас потянуло?» Думали, скажут: за идею, за родину… Хотя бы за фюрера! А ответ был совершенно в духе гитлеровской грабь-армии: будто фюрер обещал им по имению, если они истребят достаточное число русских.
— Я думаю, мы должны теперь обратиться в санотдел армии, — сказал Смольников, когда Решетов объявил начало очередной пятиминутки. — Подадим рапорт всем коллективом.
Решетов, сутуля широкие плечи, удивленно посмотрел на него.
— О чем?
— Мы не имеем права подвергать риску своих раненых, — ответил Смольников, не сумев скрыть волнения: обычно плавные движения его рук сделались неловко суетливыми. — Мы полевой подвижной госпиталь, а стоим на линии медсанбата. Это накладывает большую ответственность… Не тот профиль. Нельзя здесь, в непосредственной близости от фронта, в обстановке, так сказать, полуокружения, госпитализировать раненых.
— Что же, прикажете оставлять их на поле боя? — непривычно побагровев, спросил Решетов. — Мы должны заботиться не о названии своего госпиталя, а всеми силами помогать защитникам города. Я лично одного лишь боюсь: чтобы нас не отозвали за Волгу.
В землянке, заменявшей и ординаторскую, и конференц-зал, послышались восклицания:
— Правильно!
— Пусть будем медсанбатом, в чем дело?
— Кому нужно переваривать пищу спокойно, пусть отправляется в тыл.
— Ну что вы, товарищи! Ведь я о раненых хлопочу, — запротестовал сконфуженный Смольников.
— О них здесь нужно хлопотать! — сказала Софья Шефер.
— Тем более что переправиться сейчас через Волгу — такое же серьезное дело, как побывать в атаке, — напомнил Логунов.
Проводив Коробова с эшелоном раненых, эвакуированных на левый берег, он сам остался в госпитале, хотя всей душой рвался в Сталинград, где находилась Варвара; простреленная нога его распухла, появились покраснение, сильная боль, и поневоле пришлось лечиться. А как только в политотделе дивизии стало известно, что Логунов задержался здесь, его назначили комиссаром госпиталя.
Услышав слова Логунова насчет переправы, Иван Иванович понял, что Платон беспокоится о Варе.
«Милая Варенька, как она сожалела, что ей приходится воевать по тылам, и вот попала в самое пекло».
Выйдя после работы из блиндажа операционной, Иван Иванович поднялся на бугор и посмотрел вокруг. Восточная линия горизонта тонула в сплошном дыму, в голо-холмистой степи тоже повсюду виднелись сизые дымы пожаров, из которых выступала, точно кулак, водонапорная башня железнодорожной станции.