Собрание сочинений. Том 3. Дружба
Шрифт:
— Мама! — испуганно позвал сразу проснувшийся Алеша.
Иван Иванович шевельнулся — встать, но возле мальчика появился Леня Мотин.
— Спи, хлопчик. Мамочка ушла на работу.
— Я боюсь, когда она уходит… Уйдет и не придет… Как бабушка…
— Не надо вспоминать, Лешечка! — сказал Леня Мотин, садясь возле на койку и по-матерински поглаживая круглую головку, темневшую на подушке. — На войне всегда так: сегодня живой, а завтра нету.
— Мы дома жили…
— Что поделаешь, раз война пришла прямо в дом. Вот прогоним фашистов,
— А командир живой, которого в лицо ранили?
— Нет, умер. Только что унесли.
— Мой папа тоже командир. Танкист. Мамочка была веселая, когда мы жили вместе. Один раз она смеялась даже до слез. Это когда мы с папой устроили театр, я нарочно играл на пианино, а он плясал. Он покупал нам игрушки и носил нас на руках. Меня, Таню, мамочку тоже носил… Или всех сразу…
Душно в блиндаже. Пахнет лекарствами, стонут раненые. За занавеской, в перевязочной, дежурная сестра выговаривает за что-то санитару, который пришел сменить Леню Мотина. И сквозь все звуки пробивается тоненький встревоженный детский голосок:
— Моего папу тоже ведь могут убить?
— Спи, хлопчик, спи!
«До чего хорош этот Леня Мотин, — думает Иван Иванович. — Вот такой же хороший парень был Никита Бурцев».
В откосах балки норы блиндажей. Возле одного из них устроена полевая кухня: низкий навес под тростниковой крышей, сверху слегка прикрытый дерном, печь из кирпичей. Труба от печи выведена по земле в сторону, топить приказано с опаской, главным образом по ночам. А чего тут опасаться, когда кругом дымят пожары? Но ночью и перед рассветом был сильный артобстрел, бомбили самолеты, и кухня с завтраком запоздала.
Тамара Спирина дула на шипевшие дрова, щурила глаза, влажные от едкого дыма. Поварской колпак ее сбился на затылок, курносое лицо под колечками кудряшек все раскраснелось и было запачкано сажей.
— Тьфу, пропасть! — сказала она, поднимаясь. — Кругом сушь — воробью напиться негде, а из дров вода течет. Чтоб этому помпохозу тюрьма приснилась! Где он такой коряжник раздобыл, что никакая разжига не берет?! Не иначе как с переправы…
Мелькнув на солнце белым халатом, повариха исчезла в блиндаже, вынесла маленький красный сундучок, вынула из него желтые и черные трубочки, похожие на макароны, и сунула их в дрова. Послышался быстрый энергичный шорох; огонь, словно разбуженный, светло ворохнулся в топке.
— То-то! — сказала довольная Тамара и вздрогнула, услышав за спиной шаги.
— Здравствуй, царь-баба! — приветствовал ее подходивший Логунов.
— Здравствуйте! — степенно ответила Тамара. За последнее время она очень располнела на поварской должности, хотя ни душевные ее переживания, ни фронтовая обстановка не располагали к этому.
— Что запоздали с завтраком? — уже строго спросил Логунов. — Раненые нервничают.
— Товарищ комиссар, я сроду не запаздывала, но продукты привезли с опозданием. А тут бомбежка… Не стану же я готовить с песком
— Горят ведь! — возразил Логунов, глянув на печь, до половины врытую в землю.
— Горят, теперь раздула… Вы бы шли, товарищ комиссар, а то заметят дымок, да и шарахнут сюда.
Разговаривая, Тамара засыпала крупы в котел для каши, проходя по своей «рабочей точке», задвинула пинком беспокоивший ее сундучок под лавку.
— Скажите, как мне пройти к начальнику госпиталя? — послышался звонкий девичий голос.
Логунов круто обернулся.
На тропе, идущей по дну балки, стояла девушка с вещевым мешком в руке…
— Варенька! — крикнул Логунов и, почти не прихрамывая, подбежал к ней.
Он сразу узнал ее, хотя ничего похожего на прежнюю Варю Громову не было. Только глаза, удлиненные, глянцево-черные, в густых щеточках ресниц. Но и глаза не те: исчезло доброе, доверчивое выражение, исчез задорный блеск юности. Все лицо Варвары, похудевшее, покрытое густым загаром, выражало глубокую серьезность; и не то усталость, не то скрытое душевное страдание сказывались в опущенных уголках твердо сжатого молодого рта. Платон даже не разглядел, во что она была одета, так рванулся к ней.
Но лишь удивление промелькнуло в ее глазах: значит, сердце осталось спокойным при виде этого смуглого крепыша. И когда она узнала его, волнение не стеснило ей грудь, не зажгло на щеках румянца.
— Здравствуй, Платон! — сказала она просто и радостно. — Как хорошо, когда встречаешь земляков!
Логунов не нашелся, что ответить и, сжимая обеими руками протянутую ему теплую ладонь, продолжал молча смотреть в лицо девушки. Ох, если бы он мог обнять ее, прижать к груди и расцеловать! Но ничего такого нельзя было сделать: судя по тому, как они встретились, все между ними осталось по-прежнему, за год разлуки она ни на шаг не приблизилась к нему.
— Что вы тут делаете… на кухне? — спросила Варя, осторожно высвобождая руку и переводя взгляд на миловидное лицо поварихи, выглянувшей из-под навеса. — Томочка! Ты тоже здесь?
Они обнялись, словно девчонки-школьницы.
— Где же Наташа? Лина где? — спросила Тамара.
— Работают в городе как полевые санитары…
— А меня опять на кухню определили. Это дело тоже важное.
Артиллерийский снаряд шумно разорвался неподалеку от балки.
— Товарищ комиссар, идите к нам под навесик, — предложила Тамара, не понимая, отчего Логунов не уходит обратно.
— Вы думаете, здесь надежнее? — спросил он с невеселой усмешкой, однако под навесик вошел и присел на лавку подле Варвары.
Только теперь он заметил на ней короткую юбку, сделанную из куска плащ-палатки, сапоги и чулки, сшитые из солдатских трикотажных обмоток. Гимнастерка, туго перехваченная ремнем. Пилотка. Через плечо санитарная сумка.
Варвара сидела, красивая и в этом нескладном наряде, выложив на коленях вверх ладонями маленькие руки.