Собрание сочинений. Том 3
Шрифт:
а на стр. 408 общение с «Себе равными» изображается как процесс растворения общества в общении:
«Ребенок предпочитает обществу общение, в какое он вступает с Себе равными».
Однако Санчо употребляет иногда выражения «равный Мне» и «равное вообще» в смысле «тот же самый», — ср., например, цитированное выше место на стр. 183: «Совершенно равным, тем же самым они не могут ни быть, ни обладать».
И здесь-то он приходит к своему заключительному «новому превращению», которое используется им особенно в «Комментарии».
Единственность, самобытность, «собственное» развитие индивидов, не имеющие, по мнению Санчо, места во всех, напр., «человеческих работах», хотя никто не станет отрицать, что один печник делает печь не на «тот же самый» лад, что и другой; «единственное» развитие индивидов, которое, по мнению того же самого Санчо, не имеет места в религиозной, политической и т. д. сферах (смотри «Феноменологию»), хотя никто не станет отрицать,
На стр. 184 «Комментария» он рассказывает с большой торжественностью и великим самонаслаждением, что Он не становится сытым от того, что японский император ест, ибо его желудок и желудок японского императора — «единственные», «несравнимые желудки», т. е. не те же самые желудки. Если Санчо думает, что этим он уничтожил существовавшие до сих пор социальные отношения или хотя бы только законы природы, то его наивность чересчур уж велика, и проистекает она лишь из того, что философы изображали социальные отношения не как взаимоотношения данных, тождественных с собой, индивидов, а законы природы — не как взаимоотношения данных определённых тел.
Широко известно классическое выражение, которое Лейбниц дал этому старому положению (фигурирующему на первой странице любого учебника физики в виде учения о непроницаемости тел):
«Необходимо, однако, чтобы каждая монада отличалась от любой другой, ибо в природе никогда но бывает двух существ, в точности совпадающих друг с другом» («Принципы философии или тезисы и т. д.»).
Единственность Санчо низводится здесь до качества, общего у него с любой вошью и любой песчинкой.
Величайшим саморазоблачением, каким только могла закончиться философия, является то, что она выдаёт за одно из замечательнейших открытий доступное каждому деревенскому простофиле и полицейскому сержанту убеждение, что Санчо не есть Бруно, и что она считает факт этого различия истинным чудом. Так «ликующий критический клич» нашего «виртуоза мышления» превратился в некритическое мизерере.
******************
После всех этих приключений наш «единственный» оруженосец снова причаливает к своей тихой пристани — к родной хибарке. Тут «с ликованием» бросается ему навстречу «заглавный призрак его Книги». Первый вопрос: как себя чувствует ослик?
— Лучше, чем его господин, — отвечает Санчо.
— Благодарение господу, что он был так милостив ко мне; но расскажи мне теперь, мой друг, что принесла Тебе Твоя должность оруженосца? Какое новое платье привёз Ты мне?
— Я не привёз ничего из вещей этого рода, — отвечает Санчо, — но зато я привёз «творческое Ничто, Ничто, из которого я сам, в качестве творца, создаю всё». Это значит, что Ты меня ещё увидишь в качестве отца церкви и архиепископа острова, и притом одного из лучших островов.
— Дай бог, моё сокровище, и поскорее бы, ибо мы в этом очень нуждаемся. Но о каком таком острове говоришь ты? Я этого что-то не понимаю.
— Это не твоего ума дело, — отвечает Санчо. — В своё время Ты сама это увидишь, жена. Но уже сейчас могу Тебе сказать, что нет ничего приятнее на свете, как почётная роль искателя приключений, выступающего в качестве согласного с собой эгоиста и оруженосца печального образа. Правда, по большей части в этих приключениях «конечная цель их не достигается» настолько, чтобы «человеческая потребность была удовлетворена» (tan como el hombre querria), ибо при девяноста девяти приключениях из ста получается шиворот-навыворот. Я это знаю по опыту, потому что в некоторых случаях меня надували, в других — со мной расправлялись так, что я едва уносил ноги. Но при всём этом это всё же превосходная штука, ибо «единственное» требование удовлетворяется каждый раз, когда бродишь этак по всей истории, цитируешь все книги берлинского читального зала, во всех языках устраиваешься на этимологический ночлег, извращаешь во всех странах политические факты, фанфаронски бросаешь вызовы всем драконам, страусам, кобольдам, лешим и призракам, дерёшься со всеми отцами церкви и философами и, в конце концов, расплачиваешься за всё это только своим собственным горбом (ср. Сервантес, I, гл. 52).
2. АПОЛОГЕТИЧЕСКИЙ КОММЕНТАРИЙ
Хотя Санчо некогда, находясь ещё в состоянии своего унижения (Сервантес,
Мы находим, правда, что «брат Санчо» в своём новом положении очень изменился. Он представляет теперь ecclesia triumphans{333} — в противоположность ecclesia militans{334}, в которой он находился раньше. Вместо воинственных трубных звуков «Книги» появилась торжественная серьёзность, вместо «Я» выступает «Штирнер». Это показывает, насколько справедлива французская поговорка: qu'il n'y a qu'un pas du sublime au ridicule{335}. С тех пор, как Санчо стал отцом церкви и пишет пастырские послания, он называет себя только «Штирнером». Этому «единственному» способу самонаслаждения он научился у Фейербаха, но, к сожалению, способ этот пристал ему не больше, чем его ослику игра на лютне. Когда он говорит о себе в третьем лице, то каждый видит, что Санчо-«творец» обращается, на манер прусских унтер-офицеров, к своему «творению» — Штирнеру в третьем лице, и что его никак не следует смешивать с Цезарем. Впечатление становится ещё комичнее от того, что Санчо поступает так непоследовательно только из желания конкурировать с Фейербахом. «Самонаслаждение» Санчо, доставляемое ему его выступлением в роли великого человека, становится здесь, malgre lui{336}, наслаждением для других.
То «особенное», что Санчо делает в своём «Комментарии», — поскольку мы не «использовали» его уже в эпизоде — состоит в том, что он потчует нас рядом новых вариаций на знакомые темы, разыгранные с утомительным однообразием уже в «Книге». Здесь музыка Санчо, которая, подобно музыке индийских жрецов Вишну, знает только одну ноту, разыгрывается несколькими регистрами выше. Но при этом её снотворное действие остаётся, конечно, тем же самым. Так, например, здесь снова всячески размазывается противоположность между «эгоистическим» и «святым» — под трактирной вывеской противоположности между «интересным» и «неинтересным», а затем между «интересным» и «абсолютно интересным», — нововведение, которое, впрочем, может быть интересным только для любителей опресноков, vulgo{337}: мацы. Сердиться на «образованного» берлинского мещанина за беллетристическое превращение заинтересованного в интересное, конечно, не приходится. Все те иллюзии, которые, по излюбленной причуде Санчо, сочиняются «школьными наставниками», появляются здесь «в виде трудностей — сомнений», которые «создал лишь дух» и которые «бедные души, давшие навязать себе эти сомнения», «должны… преодолеть легкомыслием» (пресловутое выбивание из головы) (стр. 162). Затем следует «рассуждение» о том, как надо выбить из головы «сомнения», при помощи ли «мышления» или же «отсутствия мыслей», и критически-моральное adagio, где он изливает свою скорбь в минорных аккордах: «Нельзя заглушать мышление, скажем, ликованием» (стр. 162).
Чтобы успокоить Европу, в особенности угнетённую Old merry and young sorry England{338}, Санчо, как только он немножко привык к своему епископскому chaise persee{339}, обращается к нам с высоты его со следующим милостивым пастырским посланием:
«Штирнеру совершенно не дорого гражданское общество и он отнюдь не думает расширить это общество настолько, чтобы оно поглотило государство и семью» (стр. 189).
Пусть Имеют это в виду г-н Кобден и г-н Дюнуайе.
В качестве архиепископа Санчо немедленно берёт на себя функции духовной полиции и на стр. 193 даёт Гессу нагоняй за «нарушающее полицейские правила» смешение лиц, тем более непростительное, что наш отец церкви всё время силится установить их тождество. Чтобы доказать тому же самому Гессу, что «Штирнер» обладает и «героизмом лжи» — этим правоверным свойством согласного с собой эгоиста, — он на стр. 188 заводит свою песню: «Но Штирнер не говорит вовсе, — вопреки утверждению Гесса, — будто вся ошибка прежних эгоистов заключалась лишь в том, что они совершенно не сознавали своего эгоизма». Ср. «Феноменологию» и всю «Книгу». — Другое свойство согласного с собой эгоиста — легковерие — он обнаруживает на стр. 162, где он «не оспаривает» мнения Фейербаха, что «индивид как таковой есть коммунист». — Дальнейшее проявление его полицейской власти мы находим на стр. 154, где он делает выговор всем своим рецензентам за то, что они не занялись «подробнее эгоизмом, как его понимает Штирнер». Все они, конечно, впали в ошибку, полагая, будто речь идёт о действительном эгоизме, между тем как речь шла только о «штирнеровском» понимании его.