Собрание сочинений. Том 4
Шрифт:
Гласность не была гомункулюсом, выведенным в пробирке. Гласность была тем ребенком, которым была беременна наша страна даже в самые страшные времена, и этого ребенка не смогли выбить из чрева никакие чекистские сапоги, как они это сделали в тридцать седьмом году с ребенком беременной ленинградской поэтессы Ольги Берггольц. Удары по чреву, в котором была еще нерожденная гласность, не могли не деформировать ее еще до рождения. Появившийся на божий свет слишком переношенный ребенок был хилый, внушающий опасения, что не выживет. День смерти Сталина стал днем рождения гласности. Но Сталин оказался еще живым и после своей смерти и умирал медленно, иногда притворно – и до конца не умер до сих пор. Отравленное дыхание тирана проникало в легкие младенца, разъедало их. Воздух «оттепели» – это дыхание новорожденного младенца, смешанное с дыханием еще не окончательно умершего тирана. Младенец был слаб
Ранняя поэзия моего поколения – это колыбель гласности. В пятьдесят третьем году двадцатилетний поэт с сибирской станции Зима начал впервые осмысливать сразу две трагедии: трагедию Второй мировой войны и трагедию войны Сталина и его приспешников против собственного народа. Конечно, это осмысление не могло быть глубоким из-за недостатка внутренней зрелости самого поэта и недостатка точной информации. Осмысление первоначально было половинчатым, потому что этого поэта в течение всего его детства воспитывали в духе любви к «лучшему другу советских детей». Этот поэт, будучи подростком, сам посвящал свои наивные детские стихи Сталину, плакал, когда он умер. Откуда же возник в этом поэте антисталинизм? Только ли после смерти Сталина? Нет, как ни парадоксально, этот антисталинизм был и раньше, но он сосуществовал в юной душе параллельно со сталинизмом. Даже дети тех времен не могли не видеть арестов, подхалимства перед вождем и повального страха. Инстинкт страха проникал внутрь детей, заставляя их не думать обо всех преступлениях, которые творились вокруг. Но инстинкт правды оказался сильней инстинкта страха. Смерть Сталина рассвободила инстинкт правды.
Когда я начал писать свою поэму «Станция Зима» – первую правдоискательскую поэму после стольких лет официальной лжи, то еще не было ни Солженицына, ни Сахарова, ни романов Пастернака, Гроссмана, Дудинцева, не было никаких диссидентов, никаких художников-абстракционистов, ни фильма «Покаяние», слово «джаз» было запрещено и еще не было никаких частных поездок советских граждан за рубеж. В 1953 году поэзия была сразу всеми диссидентами. В 1957 году я заявил в своей юношеской декларации:
Границы мне мешают.Мне неловконе знать Буэнос-Айреса,Нью-Йорка.После долгих лет сталинизма, когда все границы были закрыты, это было первым криком мятежа против оторванности от мира. В 1961 году я написал «Бабий Яр» против антисемитизма, в 1962 году – «Наследники Сталина» с призывом сбросить с нашей страны давящую тень притворившегося мертвым тирана.
Покуда наследники Сталина живы еще на земле,мне будет казаться —что Сталин еще в Мавзолее.Но из этого не следует, что вся моя ранняя поэзия была насквозь политической. Это было бы неправдой. Первыми моими стихами, получившими огромный читательский отклик, были стихи о любви. Но и эти стихи в какой-то степени, независимо от моей воли, стали политикой, ибо в них я защищал великое право человека на частную собственность своих индивидуальных чувств и мыслей и восставал против преступной коллективизации человеческих душ. Глядя сегодня на свои ранние стихи, я вижу в них много слабостей, наивностей. Некоторые из них напоминают антологию моих утраченных иллюзий. Но все-таки есть и такие стихи, которые я могу назвать антологией осуществленных надежд.
Когда я писал «Бабий Яр», то под Киевом еще не было памятника жертвам фашизма. Теперь это стихотворение превратилось в памятник. Превращается в памятник жертвам сталинизма и другое мое раннее стихотворение «Наследники Сталина». Но самым лучшим памятником ранним стихам нашего поколения является освобождение от тирании цензуры, от тирании наблюдающего глаза оруэлловского Большого Брата. Это освобождение мы и называем – Гласность.
1987
Цинизм – тормоз перестройки
Перестройка испытывает сразу несколько сопротивлений. Сопротивление сложившегося мусора наших ошибок и преступных глупостей, заваливших дорогу вперед. Сопротивление пассивностью тех, кто потерял веру в слова и ждет дел, но не от себя, а от других. Сопротивление саботажем тех, кто до смерти боится, как раскрытия государственной тайны, собственной неспособности, некомпетентности.
Тем не менее, несмотря на всю эту далеко не полную сумму сопротивлений, у перестройки есть уже явные завоевания. Одно из этих завоеваний – гласность. Гласность еще неполная, неопытная, неумелая, иногда неловкая или в своей застенчивости, или в своей беззастенчивости, гласность, еще только становящаяся на ноги, но растущая у нас на глазах, да так, что становится видна из самых далеких уголков земного шара.
Многие недовольны тем, что гласность вырвалась вперед по сравнению с экономикой. Некоторые считают, что гласность даже зарвалась. Гласность сейчас подобна буксирному катеру, который тяжело тащит за собой гигантскую неповоротливую баржу экономики, где в это время происходит перестройка на ходу. В России гласность всегда начиналась с писателей. Затыкая глотку писателям, затыкали глотку и рабочему, и крестьянину, ибо литература – их голос. Когда Платонову не дали возможности напечатать вовремя, по горячим следам написанные «Чевенгур» и «Котлован», то этим скрыли рвущийся со страниц народный крик о творящемся беззаконии.
Сегодня исторически стало ясно: экономическое развитие без гласности невозможно. Если позволительно замалчивать человеческие бессмысленные жертвы, то почему нельзя замалчивать жертвы экономические?
Нравственность и экономика взаимосвязаны. В результате мы оказались в незавиднейшем положении, когда от народных нужд отстает практически все: сельское хозяйство (при таких природных богатствах мы покупаем пшеницу, мясо, масло за границей); тяжелая промышленность (нуждается в замене устарелого оборудования, в гибкой модификации, автоматизации); электроника (далеко отстали от мировых стандартов); легкая промышленность (скомпрометирована уже тем, что наши собственные потребители гонятся за всем иностранным). Единственно, чем прославилась наша сфера обслуживания – это своей знаменитой ненавязчивостью. До сих пор существуют закрытые и полузакрытые распределители, не совместимые с понятием «социализм». Бюрократические штаты страшно раздуты, но я не верю, что бюрократия начнет сама себя добровольно сокращать. Инстинкт выживания у бюрократии чрезвычайно силен. Когда на хвост бюрократии наступает пята общественности, новый хвост, как у ящерицы, отрастает снова. Для того чтобы бюрократия не разрасталась, надо узаконенно ограничить ее права, одновременно узаконенно расширяя права производителей материальных и духовных ценностей.
А ведь мы так плохо знаем наши собственные права, наши собственные законы и позволяем их попирать. Финорганы не слишком встревожены малозарплатными профессиями, зато всеми силами стараются не дать людям заработать, по их мнению, слишком много. По какому, собственно, праву? Разного рода инспекции неизвестно по какому праву диктуют людям высоту потолков их собственных дачных домиков и даже заколачивают иногда вторые этажи. Неизвестно, по каким законам люди, выезжающие за границу, до сих пор проходят унизительную бюрократическую тягомотину. Следователи могут держать подозреваемых ими честных людей в изоляторах месяцами, вымогая у них показания.
Ежедневные уроки демократии невозможны без знания собственных прав и умения их отстаивать. Человек, не знающий собственных прав, не сумеет серьезно относиться и к своим обязанностям. Гласность – великая учительница и защиты собственных прав, и гражданской серьезности к собственным обязанностям.
Но плазма консерватизма будет сопротивляться. Не все, кто заражен общественной пассивностью, реакционеры. Они боятся попасться на удочку обещаний, как в прежние годы, а потом… «а потом суп с котом». Их можно понять. Здоровый скепсис может быть и конструктивен. Сегодняшним скепсисом мы расплачиваемся за вчерашнее вранье. Но повальный скепсис так же разрушителен, как повальный оптимизм. Преодоленный скепсис – это высвобожденная энергия. Но процесс этот медленный. В гласности за эти годы мы сделали поистине гигантские шаги, хотя далеко не все, а в сфере материальной такие же быстрые перемены, как в сфере идеологической, невозможны. Надо набраться терпения. Сейчас главный вопрос – это вопрос взаимодоверия личности и государства. Если удастся это взаимодоверие, удастся и перестройка. Не удастся перестройка, не удастся и социализм.