Собрание сочинений. Том 4
Шрифт:
— Я детей рожать буду крепких, — говорит, смеясь, Варвара. — Отец у меня две войны прошел, мать какая, смотрите: на японцев ходила, на чехов ходила.
— Чорт его, кого я только не била! — смеется Степанида. — Я и еще драться буду, Варя, ей-богу!
— Я детей, товарищи, рожать буду крепких, веселых, чтобы всех вас завидки брали. Настя, тебя вызываю! Гарпина, бери Андрейку за руку, веди завтра в загс!
— От казаки! — с гордостью говорит Ерофей. — Да вы и меня б женили, Варя! Я же человек в полной силе!
— А и вправду, Гарпинка,
— Выпьем за советскую власть, шо она из нас сделала, — торжественно произносит Степанида. — Все выпьем, малые и старые.
— А в мороз кустам-то, небось, одним страшно, Коккинаки? — говорит Ксеня-Чапай на ухо Коккинаки, кивая в сторону стен и напоминая этим о кустах, ходящих на тропах.
— У нас в воздухе ешо страшней, — небрежно отзывается тот. — Дай-ка, Чапай, пирожка!
Ксеня сидит в папахе, небрежно надвинутой на ухо, Васька — в наушниках от радио, заменяющих ему шлем.
— Станцуем! — Антон степенно одергивает толстовку.
— Ворошиловского! — кричит Ерофей и бросается к Степаниде, опережая Антона с Варварой.
В цветной широкой юбке дородная, строгая Степанида очень хороша и нравится всем. Лихо откалывает она казачка. Стол дрожит от топота ног. Крышка чайника, заснувшего на самоваре, срывается вниз, и самовар подскакивает на подносе, будто ему отдавили ногу. На стенах машут уголками полуслетевшие с кнопок картинки.
— Стой, стой, мамо! — слышен голос Варвары.
— Як из пушки танцует, — восторженно говорит Ерофей, удивленно и растерянно оглядывается.
Гул недальнего взрыва, рокоча и откашливаясь, еще сидит в горнице. Вдруг еще! Один и другой!
— На четвертой заставе! — шепчет Васька, выскакивая из-за стола. — Взять высоту! Ходу!
Он, Опанас, Андрейка и девчата, похватав дробовики и винтовки, исчезают за дверью.
Со звоном разлетается окно. Ставня ходит вперед-назад, как по ветру, визжа под пулями, и кажется, что растерянная донельзя хата всплескивает дрожащими руками.
Ксеня бросается в сенцы, в угол, нанизывает на себя какое-то барахло.
Степанида, погасив свет, снимает со стены противогазы. Гремя ключами, достает из сундука ручные гранаты.
Антон говорит ей:
— Степанида Тарасовна, ложись в камыш! К мосту не суйтесь, напутаете там чего-нибудь. В ноль тридцать обход будет — скажешь ему, что мы на заставе.
— А ты, Варя, тоже сиди дома! Враз там мы разберемся.
Ему самому никак не хочется уходить, он медлит.
Фразу его заканчивает визг пса, приглушенный женский вопль. Отшвыривая ногой собаку, еще сжимающую челюсти на белой гетре, вбегают два японских диверсанта, за ними еще трое. Они запыхались и мокры с ног до головы. Видно, только что перешли реку. Офицер, вошедший первым, взглядывает на ходики: десять минут первого.
— Здраст! — корректно произносит он, прикладывая руку к шлему. — Господина Антона игде?
— Я.
— Христосу воскресу! — говорит японец, глядя
Вынув из обшлага кителя пакет, старший японец говорит тихо, сдержанно, но очень значительно:
— Моя ходить через мост. Пропуск надо!
С заставы доносится замирающий треск перестрелки, и офицер прислушивается к нему.
— Сичаза надо пропуск! — добавляет он. — Говори, пожалста, господин Антона!
Быстро взглянув на Варвару, Антон спокойно усаживается на лавку, к столу, небрежно отстраняя окружающих его японцев.
— Садись, офицер! — говорит он японцу. — Вот кончится стрельба эта, я схожу, снесу письмо. Чего вы стоите? Садитесь, раз в гости пришли!
— Моста, моста! — повторяет японец. — Шибко важно письмо. Сичаза надо!
Второй японец, обшарив горницу, всматривается в сторожа Ерофея, шепчет ему:
— Если деньги надо — наша много деньга есть. Христосу воскресу! Водка пить! Курица кушать!
Антон оглядывает своих.
— Старик у нас непродажный, — весело говорит он, — на племя его держим. А курицу, ежели желаете, это мы можем вам преподнести. Сколько угодно. Куры у нас есть. Ксения, — громко говорит он, — поди, детка, принеси пяток курей!
— Стоять! — шипит офицер, не зная, к кому относилось обращение Антона, и снова требует: — Пароль! Пароль!
Он знаками и мимикой показывает, что вот отнесет письмо, вернется, тогда и кур возьмет. За хатой слышен топот больших ксениных сапог.
— Наша жапанска водка хорошо есть, — говорит он, показывая на флягу. — Курица кушай, водка пей, деньга много, — и, как бы хвалясь или соблазняя, он бросает на стол пачку денег.
Антон, поглядывая на японцев, выщипывает изюм из начатого кулича.
— Добрый какой кулич, Варя! — говорит он, взглядывая мельком на часы: пятнадцать минут первого.
— Кулич?
— Угу, — отвечает Антон, набив рот изюмом. — Попробуй-ка! Да вы бы, гости, сняли, что ли, барахолишко, переоделись!
— Деньги брала? — спрашивает старший японец. — Нет? Пароля говорила? Нет?
— Да я тебе задаром письмо снесу, — говорит Антон. — Вот маленько рассветет — я и снесу.
Оставя всякую вежливость и выдержанность, старший японец быстро бьет Антона в подбородок, закидывает назад лицо, рвет на голове волосы, ломает зубы, бьет ногой в пах. Все это происходит мгновенно и меняет человека неузнаваемо. Волосы его вырваны, щеки ввалились, губы в крови, его сводит судорога от удара в пах, глаза призакрыты. Он старше себя лет на десять.
Ошеломленный и враз обессиленный, он, однако, еще сопротивляется. Он хватает японца за руку. Он готов бороться. В нем еще есть воля. Он делает вид, что пытка его не коснулась, и, улыбаясь окровавленной гримасой, глядит на своих, подмигивая. Но он уже едва сидит на лавке.