Собрание сочинений. Том 5. Покушение на миражи: [роман]. Повести
Шрифт:
Илья Макарович нажал кнопку:
— Тугобрылева ко мне!
Тугобрылев, старейший мастер китежского фоторепортажа, был способен почтенного старца запечатлеть на фотобумаге пылким юношей, какое-нибудь производственное бригадное собрание — героической сценой а-ля Давид «Клятва Горациев».
Он явился, тучный, красный, с сипотцой дышащий, вооруженный короткой фотопушкой, готовый ринуться по приказу — одна нога здесь, другая там.
— У вас в ваших запасах есть снимки, по которым бы можно увидеть во всей наглядности нашу гибнущую природу? — с ходу спросил Илья Макарович.
Тугобрылев оскорбился:
— Гибнущее,
— А надо отобразить.
— Гибнущее?
— Да. И во всей убийственной наглядности!
Тугобрылев озадаченно поскреб лысину:
— Ну, а что именно?
— Ну, леса умирающие, без листвы. Ну, грязную воду речки. Потоки промышленных отходов… Да найдите, найдите! Что я вам, пальцем указывать должен. Вы мастер, а не я.
— Леса без листвы… Гм!.. Так они теперь все без листвы — осень.
— Придумайте что-нибудь, придумайте.
— А грязную воду, да помилуйте!.. Можно в воде дохлую собаку снять или старую бочку, а грязь…
— Да, грязь! Да, промышленную! Никаких дохлых собак!
— Абсолютно не фотогенично.
— Добейтесь!
— Не смогу, Илья Макарович.
— И не одну фотографию, а много, много! Чтоб волосы дыбом, чтоб за голову схватились!
— Илья Макарович, я всю жизнь стремился к идеальному, к прекрасному, а тут грязь… Не невольте!
— Надо, Тугобрылев! Надо!
— Да еще чтобы волосы дыбом! Помилуйте!
— Надо, Тугобрылев! Надо!
— Всю жизнь стремился воспеть…
— Наступи, Тугобрылев, наступи на горло собственной песне. Слышать не хочу отговорок. Старейший мастер, опытнейший и — пасует, руки опускает перед трудностями! Стыд-но!..
Начался большой главредакторский разнос. Тугобрылев клонил долу обширную лысину и слушал.
Без обычной прыти — одна нога здесь, другая там — выскочил он из кабинета Ильи Макаровича и наткнулся на озабоченного Самсона Попенкина, не удержался, чтоб не поплакаться:
— Самсон, ты же меня знаешь, я всю жизнь к прекрасному лицом. А тут… меня, Тугобрылева!.. На грязь!..
Самсон Попенкин выслушал, посочувствовал:
— Ничем тебе не могу помочь, пушкарь… Но ты на всякий пожарный случай не забудь и комбинат снять — во всей красе и величии. Пригодится.
— Да это я — с фанфарами! Это я так возвеличу — не комбинат, а соната получится! Чтоб дыхание перехватывало!
— Там у них поля фильтрации большие, но много гектаров. Их еще никто не снимал. Возьми на прицел, пушкарь.
— Без грязи?
— Уж постарайся, чтоб выглядели чистенькими. Кому приятно на грязь любоваться.
— Эт-то пожалуйста! Эт-то за милую душу. Поля фильтрации! Да спять будут, как начищенные!..
Самсон Попенкин с невольной жалостью представил себе Крышева, сгибающегося над зеленым полем своего письменного стола: «Ну и ну, картинками спасти себя хочет. Дошел». Нужно брать управление в свои руки, повернуть круто редакционный корабль — кормой к вздыбленному набатом городу, носом к дяде Каллистрату.
Обычно Полина Ивановна навещала ответственного секретаря Попенкина, сегодня он сам к ней явился.
В конце длинного редакционного коридора — комната, стесненная шкафами.
Большинство писем адресуется главному редактору Крышеву, но читает их только Полина Ивановна. Наверное, нет на свете скучнее обязанностей, чем по долгу службы читать чужие письма, потому-то на лице Полины Ивановны отпечаталась покорная, непроходящая унылость. И подслеповатые очки в железной оправе, и жидкие волосы, которые, казалось, кто-то с небрежной торопливостью завязал для памяти в узелок на затылке, и общее впечатление — вся Полина Ивановна припорошена пыльцой, непроветрена.
Кроме того, у Полины Ивановны — чего Самсон Попенкин не мог знать, — очередные неприятности в семье, отец поносит сына, сын не ночует дома, а этажом ниже кричит пенсионер Пэпэша: «Стрелять! Стрелять!» — и это тоже действует на нервы, усугубляет унылый вид Полины Ивановны.
— Полина Ивановна, покажите мне все читательские отклики на статью Ивана Лепоты, — потребовал Самсон Попенкин.
— Я вам уже показывала.
— Когда?
— И вчера, и сегодня. Каждое утро ношу. Вот еще два письма пришло только что.
— Гм… — Самсон Попенкин за свою многолетнюю практику как-то не привык обращать внимания на то, что приносит ему Полина Ивановна. — А не помните, было что-нибудь интересное? Эдакое боевое против Лепоты?
— Нет, — равнодушно отозвалась Полина Ивановна. — Да и не может быть, я думаю.
— Почему же?
— Да потому, что вот уже пятнадцать лет я ношу вам письма, а вы еще ни одно не напечатали. Ни одно.
— Все-таки соберите сейчас мне все, что касается Лепоты. Еще раз внимательно просмотрю. Читатель — это народ, дорогая Полина Ивановна. Народ! А откуда еще нам и черпать существо дела, как не из народной гущи.
Через пятнадцать минут Самсон Попенкин шагал к себе, унося под мышкой папку.
Стоит задача — развернуть идущий корабль! Набатная статья нацелена против дяди Каллистрата. Так что же — поместить иную статью, подписанную иным автором, нацеленную уже в иную сторону — не «против», а «за». Но тут-то живенько заметят: вчера вы так, сегодня эдак, пели за упокой, теперь за здравие, и нашим и вашим за копейку спляшем — явная беспринципность! Новая статья никак не подходит, а прежним курсом идти дальше опасно. Какой выход? Да самый простой, самый проверенный — читательское письмо! Читателю не возбраняется думать по-всякому — и «за», и «против», соглашаться с редакцией и возражать ей. Почему бы не прийти письму, решительно возражающему Ивану Лепоте, — за дядю Каллистрата, никак не против. Почему бы и не опубликовать его. Выходит, что газета читательским голосом громит то, что прежде утверждала статьей, — курс изменен, корабль развернут! Вчера так, сегодня эдак — беспринципны? Ан нет, наоборот, не зажимаем рот читателю, распахиваем двери перед любым честным мнением — сугубо принципиальны, сверхобъективны. Кто смеет думать иначе?