Собрание сочинений. Том 5. Покушение на миражи: [роман]. Повести
Шрифт:
— Когда?.. Когда я тебя обманывал?! — тенористым петушком наскакивал отец на сына.
— Ты мне всю жизнь обещал лучший из миров, — простуженно сипел сын.
— Обещал? Да я тебе его добыл! Завоевал! Горбом выколотил!
— Спасибо. Только что я имею?
— Ты сыт, ты одет, обут, в тепле живешь, на чистых простынях спишь. Чего еще? Какого рожна?
— Не хочу чистых простыней. И сытости тоже… Свободы хочу!
— Это как понимать?
— А так… Тут даже улицу не перейдешь,
— Ишь чего захотел — улицу в недозволенном месте. Разохотишься на недозволенное, не остановишь тебя.
— И не смей останавливать — уважай мою личность. Требую!
— Хе-хе! А можно ли тебя уважать? Ты ведь такой — палец протяни, руку откусишь. Ты тогда ко мне всякое уважение потеряешь. Нет, братец, тебе доверять нельзя, держать за воротничок надо, чтоб из рамок не вышел.
— Лучше смерть, чем рамки.
— Вот именно, вот именно! Вез рамок, без законов и будет тебе смерть. Захочешь перескочить улицу в недозволенном, а тебя шофер — тюк! Без рамок, без законов, без порядка — какая жизнь?
— А я, может, хочу такой мир, где никаких шоферов.
— Это как так?
— А так — без машин, которые воздух портят, без заводов, без никакой техники — самолетов, танков, бомб.
— И что же останется?
— Солнце, воздух и вода да земля зеленая.
— А питаться это — воздухом и водичкой?
— Жили же люди раньше без всякой техники, и ничего…
Отец схватился за дозревшую до апоплексической спелости лысину:
— Слушан, мать! Смотри! Кого мы с тобой вырастили! Рутинера! Консерватора! К обезьянам ему хочется! Назад к обезьянам!
Полина Ивановна, не сняв ни пальто, ни берета, стояла, прислонясь к косяку дверей. Она-то надеялась — сын образумится и все пойдет по-старому. Увы! И в том ли дело, что непослушный сын поскандалил с отцом, нет, тут какое-то сумасшествие, какая-то эпидемия занесена в тихий град Китеж!
Полина Ивановна не читала древних египетских манускриптов: «Нынче дети перестали слушаться своих родителей…» Ей казалось, что все это небывалое, чудовищное — странный мир портит сына…
Самсон Попенкин на этот раз решил не утруждать Илью Макаровича, сам «накинул петлю на собаку», распахнул письму читателя Сидорова дверь в зону печатного слова: «Добро пожаловать!»
Еще не появились из типографии влажные оттиски читательского письма, а уже вся редакция настороженно зашумела:
— Читали?
— Да-a, глубокий вираж.
— Опять паленым запахнет.
— Напротив, напротив — хар-рош-шая бадейка хал-лодной водички на разгоревшийся костер.
— Ну, дыму и треску будет!
Стены редакции, обычные на вид, добротно кирпичные,
— Слушок есть, Ивана Лепоту того…
— Что — совсем?..
— Ну, совсем не совсем, а душу повытряхнут.
И осведомленный сосед бежал к другому соседу:
— Ивана Лепоту, слышали… Совсем, похоже, того…
— С милицией?
— Пока не известно, но ясно — Кузьмой Мининым в наши дни долго не разгуляешься.
И ахи, и охи, и глухое возмущение, и — что принято называть — в «зобу дыханье сперло».
Кирпичные стены редакции были звукопроницаемы, а вот дверь кабинета Ильи Макаровича Крышева — нет. Он узнал о рождении честного читательского мнения Сидорова, лишь развернув типографски запашистый номер газеты. Прочитал, посидел оглушенный и накинулся на телефон:
— Попенкин, ты?.. Сейчас же сюда!
И Самсон Попенкин послушно появился в кабинете главного, занял насиженный стул напротив безмолвствующего телевизора — взгляд не виляющий, вдумчивый, узелок галстука туго затянут, пиджак застегнут на все пуговицы.
— Что это значит? — Крышев ткнул рукой в развернутый газетный лист.
— Читательское письмо, как видите.
— Это что, вроде сюрприза на именины? Почему со мной не согласовали?
— Разве о Каллистрате Сырцове есть что-нибудь новенькое?
— При чем тут Каллистрат Сырцов?
— Да при том, Илья Макарович, что вас могут упрекнуть: набат подняли и тут же на попятную.
— Вот именно! Именно! На попятную! Кто вас просил соваться с этим письмом?
— Хочу, чтоб вы в любом случае остались главным редактором — когда Сырцова победят и когда он победит. В первом случае у вас заслуга — набат подымали против Сырцова, во втором случае заслуга у вашей газеты — выступила в защиту.
Илья Макарович разглядывал своего невозмутимого помощника растерянно и подозрительно.
— Ловчишь, братец! Благодетелем прикидываешься. Выходит, я в Каллистрата стрельнул, ты его прикрыл.
Сохраняя невозмутимость, Самсон Попенкин поднялся со стула:
— Да, прикрыл с тылу. Впрочем… снимите письмо. Лежит набранный материал о доярке Капустиной. Не поздно, тираж еще не начали выдавать.
И главный редактор Крышев в одну минуту был обезоружен. Снять читательское письмо, когда оно уже заверстано, — значит вызвать суды и пересуды, значит выставить себя открытым врагом неуязвимого Каллистрата Сырцова. И хочется и колется — ох уж эта диалектика!