Собрание сочинений.Том 5. Дар земли
Шрифт:
Дневная жара спала, наступил прохладный вечер. Почти у каждых ворот белели присмиревшие гусиные стаи. Татары любят пышные постели и всюду держат гусей, а в Акташе, где речка течет среди больших ветел вдоль села, для этой птицы раздолье.
Сельские красавицы в нарядных платьях и белых передниках с оборками уже идут на гулянье. В горячую пору уборочной председатель колхоза Усманов не разрешает кино и танцы в клубе, но молодежь всегда найдет время и место потанцевать: недоспят, не отдохнут, а все-таки повеселятся.
Девушки хором здороваются с Энже, а потом, притихнув, смотрят ей вслед.
—
Машина стоит во дворе, и Энже, увидев ее сквозь щели забора, облегченно вздыхает. Гуси загораживают дорогу к калитке — одни уже плотно улеглись, другие похаживают около, нехотя покусывают травку, негромко гогоча, будто обсуждая события минувшего дня. Не кормят летом гусей в деревнях: птицы сами пасутся в лугах, наведываются в поля, по речке плавают, а на ночь домой — подальше от волка, от зубастой лисы. Однако мать Энже, загоняя иногда своих во двор, говорит:
— Что вы, бедняги, зря трудитесь, каждую ночь домой ходите?
Альфия в девичестве славилась рукоделием: пряла и ткала, вышивала, вязала кружева, сама запасла себе на свадьбу целый сундук полотенец и скатертей, но еще не успели пойти в ход все добротные рушники, когда ее муж Юсуф погиб на фронте.
Она в молодости носила домотканое, а Энже даже сатиновые платья не хочет носить: одевается по-городскому. И другие девчата тянутся друг перед дружкой, однако полотенца, платки, скатерти все равно запасают: иначе нельзя — обычай.
Два сундука с этим добром есть и у Энже, только все из магазина, покупное: русские салфеточные и вафельные полотенца, китайские махровые, с нарисованными цветами и птицами, скатерти с вышивками из сурового полотна и льняные белоснежные. Иногда, перебирая приданое, Энже пыталась представить себе будущего жениха, но образ складывался смутный.
А он такой красивый да симпатичный оказался, и к тому же сын фронтового друга отца, который столько помогал семье, когда Энже была маленькой. Что Ахмадша жених, она теперь не сомневалась. Проходя через застекленные сени на кухню, все успела приметить: гости не только не уехали, но и в баню успели сходить, и мать в приподнятом настроении стряпала для них оладьи.
— Ох, Энже! Как долго ты нас ждать заставила! — крикнула она девушке, всплескивая выбеленными мукой руками.
Значит, и Альфие пришелся по душе Ахмадша.
— Беги, доченька, в баню. Я тебе все чистое приготовила, — она матерински заботливо всмотрелась в лицо дочери: не похудела ли, не подурнела ли? — Целый день, наверно, ты не ела, не пила? Сядь сначала да поешь.
Но Энже не до еды: метнув взгляд на закрытую дверь в горницу, откуда смутно доносился мужской разговор, она, вся пылая румянцем, прошла за цветную ширму в сенях, где устроена девичья летняя спальня. Стучат на стене ходики, стучит тревожно сердце Энже: в самом деле, целый день заставила себя ждать, конечно, не из-за пустяков, не каприза ради, но все равно нехорошо: дорогие гости могли обидеться. Спасибо, что бабушка Хакима Альфия-ани и двоюродная сестра Рамиле хлопочут по дому и можно не беспокоиться о стряпне.
Взяв белье, Энже спешит по утоптанной тропинке вдоль огородной межи к бане, стоящей на зеленом берегу речки. Баня у Усмановых не
Все смотрят на Энже, входящую в горницу с подносом, уставленным праздничными угощениями. Высоко держа красивую голову, отягощенную тугими, еще влажными косами, она поставила кушанья на стол, улыбнулась, большие ресницы опустились не стыдливо, а с достоинством, будто гордясь своей шелковой густотой.
— Царевна — не колхозница, а как поет — заслушаешься! — хвастливо сказал охмелевший Усман, забыв о сдержанности, обычной в татарских семьях.
«Да, хороша ты! — сказал ей и взгляд молодого Низамова, смягчившийся, но по-прежнему невеселый. — Всем взяла, но у меня есть другая».
Энже снова подошла к столу, и он почувствовал легкий запах ее духов.
«Нет!» — сказал мысленно жених поневоле.
Ставя на стол блюдо, она протянула обнаженные до локтей руки.
«Нет! — упрямо повторил он. — Нет и нет!»
Из уважения к обычаям девушка не присела к столу, а старики не пригласили ее: достаточно того, что товар, можно сказать, показан лицом, но когда зазвучала гармошка, в комнату вошли все женщины. Значит, в доме давно укоренились новые порядки, и Усманов скорее играл в старинку, чем следовал ей. Ярулла был доволен и этим, лишь бы Энже пришлась по душе сыну (он считал, что у него дома законы шариата соблюдала только Наджия).
— Очень заботливая она у вас, — сказал он Усману, кивая на Энже.
Ахмадша удивился: отец еще не осмотрелся здесь толком, а, кажется, способен даже попросить девушку спеть, не боясь прослыть полным отступником от татарских обычаев, — лишь бы раскрыть сыну все достоинства желанной невесты.
— Пусть молодые пойдут на гулянье, повеселятся, познакомятся поближе, — предложил Усманов, отлично понимая общее настроение, но не замечая отчужденности Ахмадши: мог ли он допустить мысль, что найдется чудак, способный отказаться от его прелестной «Жемчужины»?
— Хорошо ли отдохнули у нас? — спросила Ахмадшу Энже, идя под руку со своей беленькой, розовощекой сестрицей.
На гулянье за околицу никому, даже Рамиле, не хотелось, поэтому, не сговариваясь, они свернули в усмановский садик, где в широких кронах яблонь заманчиво румянились яблоки, а у дорожки буйно цвели георгины.
Возле родничка-колодца стояла скамейка, на которую молодые и сели рядком, как смирные голуби.
— Энже замечательно играет на мандолине, — сообщила Рамиле, заметив, что разговор у нареченных не клеится. — Сейчас я принесу инструмент, и тогда вы оцените таланты, процветающие в деревне.