Собрание сочинений.Том 5. Дар земли
Шрифт:
Равиль знает, что отец увез его к Усмановым, чтобы познакомить с Энже. Никогда он не осуждал родителей: ни за одиночество Минсулу, ни за домоседство своей жены, а сейчас ему стало мучительно стыдно. «Говорим о новой жизни, о построении коммунизма, а коснется себя — на старинку тянем!»
— Отчего вы молчите? Что-нибудь случилось с Ахмадшой?!
— Ничего с ним не случилось. Отец… отец увез его…
— Увез?
— Да. Он хочет женить Ахмадшу на Энже Усмановой.
— Хочет женить? — Надя рассмеялась. Коротко, сухо, резко прозвучал ее смех и так же внезапно оборвался. — Интересно-о! А что же… Ахмадша?
— Кто их знает,
— Желаю вам удачи! — Она быстро повернулась, поскользнулась, но, не успел молодой человек протянуть руки, справилась, спрыгнула на землю и пошла прочь от буровой.
Нефтяник с невольным облегчением смотрел ей вслед.
Зная тихий, но упорный характер брата, он не очень-то верил в успех отцовской затеи со сватовством к Энже, которую Ахмадша в глаза не видел (карточку, как и приезд свахи, родители сохранили в секрете). Но ведь и отец упрям…
Разговор об этом с Надей окончательно расстроил Равиля.
Пусто было на душе, совсем как в небе, с которого медленно сползали отбомбившие тучи. Холодно голубели кругом лужи, резко пахло мокрой землей и навозом: надсадно шумели машины, буксуя в тугой грязи. Шоферы, заигрывая, приветствовали девушку, которая шла по дороге, зябко запахнувшись в серый с клетчатым капюшоном плащ, но так отчужденно и странно смотрели на них темные под спутанными мокрыми кудрями глаза, что шутники сразу прикусывали языки.
Она шла и шла, не думая о том, куда несут ее ноги; поскользнувшись, упала, машинально поднялась и в состоянии полного безразличия ко всему села на обочине проселка. Казалось, ничто не могло вывести ее из этой прострации. На дороге, точно ведущей в преисподнюю, безлюдье, ничего живого рядом, ни кустика, ни былинки — сплошной распаханный и уже заборонованный чернозем.
Но что-то странное привлекло вдруг внимание девушки: какие-то красные искры светились на черноте поля. Она всмотрелась. Недавно здесь ходили сеялки, поднимая пыль до неба, но на днях перепали дожди, сегодня прошел сильный ливень, и по всему полю проклюнулись красные ростки всходов. Так уж вышло, что ни разу не доводилось Наде увидеть, как всходит хлеб… Она выдернула слабый стебелек с белым цепким корешком; ярко-розовый листик его походил на совочек.
Каждый такой листик, храня каплю влаги, горел крохотным факелом; на поле рождался завтрашний урожай. Это торжество жизни опять вызвало взрыв отчаяния в душе Нади; она закрыла лицо ладонями и разрыдалась.
«Смотреть невесту уехал! Ужас какой! Какая страшная ложь! Но если он обманывал меня, даже если его можно насильно женить, значит, он только с виду казался настоящим человеком».
Подстегнутая возмущением, она торопливо вскочила и, громко всхлипывая, пошла неведомо куда — лишь бы не встретить знакомых. Шла вдоль перелесков на окраинах полей, по целине и проселкам будущей зеленой зоны, заросшей орешником и мелкими дубками, как дикая коза проскочила через шоссе, проложенное между заводами и городской новостройкой, и, сделав громадный крюк, вышла к бору, за которым строились очистные сооружения заводов.
Песчаная гладкая дорога стелилась меж высоких сосен в пышном обрамлении лиственного подлеска, который то напирал на наезженный машинами путь, то отступал, давая место белым мшистым полянам. Кое-где великаны сосны, может быть, видевшие конец Казанского царства при
«Куда же я иду?» — спохватилась Надя, устало шагая по дороге, бежавшей теперь по краю обрыва, под которым в просветах среди густой зелени блестела вода, — должно быть, протока левобережной поймы. Дорога вильнула под уклон, и вскоре девушка очутилась на берегу озера. В предвечерней тишине, свежей и зябкой, открылось перед нею какое-то сказочное царство-государство. Обветшалые избушки-клетушки до крыш спрятались в бурьянах, еле высматривая черными оконцами. Серые жерди городьбы тоже утопали в лебеде. Под корявым дубом зияло чело большой печи, покрытой навесом из липовой коры. Резные листья дерева четко рисовались на розовом вечернем небе.
Ни души. У берега лодка-плоскодонка и прибитые кольями плоты, почерневшие от времени. Круглые коричневые листья давно отцветших кувшинок образовали на воде сплошные настилы.
Невозможно было представить себе, что рядом, за лесом, работали заводы и строился город на двести тысяч жителей, такая мертвая, такая гнетущая стояла здесь тишина.
В довершение всего вынырнул из двери-норы беловолосый и белобородый старикан с усмешкой колдуна в темных глазах.
— Чего тее? Чего тут ходишь? — спросил он, пытливо всматриваясь в лицо девушки.
— А кто вы?
— Я-ту? Я Савватей. Вот он, под дубом, завод-ту, смолокурка. Тридцать лет я смолу гнал. Теперь отработал, шабаш! Сын тут живет со сношкой, тоже уж немолодые. По рыбку на Каму уехали. Озеро-ту промозгло ноне зимой. Бель сдохла. А бывалоча, лавливали богато. Щука, сорога, язь.
Старик говорил напевно, особенно ударяя на свое необычное «ту».
— Ты вот что, девка. Ночью-ту не шляйся. Обидеть могут. Тут у нас шинкарка промышлят. Народ-ту быват разный. Спекулянты-воришки скрываются. — Старик усмехнулся в лешачью бороду, переступил ногами, обутыми в лапти. — Догорат поселок-ту, доживат. «Грачи» ютятся, всякий сброд, словом. Иди-ка, девонька, покуда светло. Поспешай к дому. Кши-ка! — помахал он на нее рукой, словно она была птица или лесной зверек. — Угостил бы тея чем, да сам с утра не евши, сына жду.
Надя пошла обратно, но такая сиротливость была в ее понурых плечах, что Савватей сжалился.
— Стой, девка! Провожу тея до пристани — опять заплутать.
Молча шли они среди темного леса: усталая до полусмерти девушка и старик-лесовик. У перекрестка вывернулись навстречу два подвыпивших парня, за ними — грузовик-полуторка с женщинами, сидевшими на мешках. С торопкой покорностью парни уступили дорогу — тот, что был трезвее, оттаскивал дружка.
Пьяные орали вдогонку машине похабные ругательства, потом увидели Надю… Но тут Савватей распрямился и грозно рявкнул:
— Кши вы, поблуды!
И парни отстали.
— Догорат жизнь в поселке-ту, — бормотал Савватей над ухом Нади. — Народ ходит разный. Кто на завод, а кто в темный угол норовит: заработать налево, да на базар, да в шинок. Дадут лампочку-ту, и в лесу светлынь будет. Куда тогда этим «грачам» податься? На стройку пойдут. Вру-ут, пойду-ут! Я вот всю жизнь в мозолях… Силушки нету, а то бы…
Что «то бы», Савватей не досказал, да Надя и не слушала, о чем скорбел лесной колдун: своя тоска давила ее. Казалось, вот в такое же древнее, глухое, отжившее царство ушел ее Ахмадша, и радости больше никогда не будет.