Я ждал автобус в городе Иркутске,пил воду, замурованную в кране,глотал позеленевшие закускив ночи в аэродромном ресторане.Я пробуждался от авиагромаи танцевал под гул радиовальса,потом катил я по аэродромуи от земли печально отрывался.И вот летел над облаком атласным,себя, как прежде, чувствуя бездомным,твердил, вися над бездною прекрасной:все дело в одиночестве бездонном.Не следует настаивать на жизнистрадальческой из горького упрямства.Чужбина так же сродственна отчизне,как тупику соседствует пространство.6 июня 1962
* * *
1
Под вечер он видит, застывши в дверях:два всадника скачут в окрестных
полях,как будто по кругу, сквозь рощу и гать,и долго не могут друг друга догнать.То бросив поводья, поникнув, устав,то снова в седле возбужденно привстав,и быстро по светлому склону холма,то в рощу опять, где сгущается тьма.Два всадника скачут в вечерней грязи,не только от дома, от сердца вблизи,друг друга они окликают, зовут,небесные рати за рощу плывут.И так никогда им на свете вдвоемсквозь рощу и гать, сквозь пустой водоем,не ехать ввиду станционных постов,как будто меж ними не сотня кустов!Вечерние призраки! – где их следы,не видеть двойного им всплеска воды,их вновь возвращает к себе тишина,он знает из окриков их имена.По сельской дороге в холодной пыли,под черными соснами, в комьях земли,два всадника скачут над бледной рекой,два всадника скачут: тоска и покой.
2
Пустая дорога под соснами спит,смолкает за стеклами топот копыт,я знаю обоих, я знаю давно:так сердце звучит, как им мчаться дано.Так сердце стучит: за ударом удар,с полей наплывает холодный угар,и волны сверкают в прибрежных кустах,и громко играет любимый состав.Растаял их топот, а сердце стучит!Нисходит на шепот, но все ж не молчит,и, значит, они продолжают скакать!Способны умолкнуть, не могут – смолкать.Два всадника мчатся в полночную мглу,один за другим, пригибаясь к седлу,по рощам и рекам, по черным лесам,туда, где удастся им взмыть к небесам.
3
Июльскою ночью в поселке темно.Летит мошкара в золотое окно.Горячий приемник звенит на полу,и смелый Гиллеспи подходит к столу.От черной печали до твердой судьбы,от шума в начале до ясной трубы,от лирики друга до счастья врагана свете прекрасном всего два шага.Я жизни своей не люблю, не боюсь,я с веком своим ни за что не борюсь.Пускай что угодно вокруг говорят,меня беспокоят, его веселят.У каждой околицы этой страны,на каждой ступеньке, у каждой стены,в недальное время, брюнет иль блондин,появится дух мой, в двух лицах един.И просто за смертью, на первых порах,хотя бы вот так, как развеянный прах,потомков застав над бумагой с утра,хоть пылью коснусь дорогого пера.
4
Два всадника скачут в пространстве ночном,кустарник распался в тумане речном,то дальше, то ближе, за юной тоскойнесется во мраке прекрасный покой.Два всадника скачут, их тени парят.Над сельской дорогой все звезды горят.Копыта стучат по заснувшей земле.Мужчина и женщина едут во мгле.7 – 9 июня 1962
В тот вечер возле нашего огняувидели мы черного коня.Не помню я чернее ничего.Как уголь были ноги у него.Он черен был, как ночь, как пустота.Он черен был от гривы до хвоста.Но черной по-другому уж быласпина его, не знавшая седла.Недвижно он стоял. Казалось, спит.Пугала чернота его копыт.Он черен был, не чувствовал теней.Так черен, что не делался темней.Так черен, как полуночная мгла.Так черен, как внутри себя игла.Так черен, как деревья впереди,как место между ребрами в груди.Как ямка под землею, где зерно.Я думаю: внутри у нас черно.Но все-таки чернел он на глазах!Была всего лишь полночь на часах.Он к нам не приближался ни на шаг.В паху его царил бездонный мрак.Спина его была уж не видна.Не оставалось светлого пятна.Глаза его белели, как щелчок.Еще страшнее был его зрачок.Как будто был он чей-то негатив.Зачем же он, свой бег остановив,меж нами оставался до утра?Зачем не отходил он от костра?Зачем он черным воздухом дышал?Зачем во тьме он сучьями шуршал?Зачем струил он черный свет из глаз?Он всадника искал себе средь нас.28 июня 1962
23
Эпиграф
написан Бродским (из примеч. в SP). – С. В.
* * *
А. А. Ахматовой
Закричат и захлопочут петухи,загрохочут по проспекту сапоги,засверкает лошадиный изумруд,в одночасье современники умрут.Запоет над переулком флажолет,захохочет над каналом пистолет,загремит на подоконнике стекло,станет в комнате особенно светло.И помчатся, задевая за кусты,невидимые солдаты духотывдоль подстриженных по-новому аллей,словно тени яйцевидных кораблей.Так начнется двадцать первый, золотой,на тропинке, красным солнцем залитой,на вопросы и проклятия в ответ,обволакивая паром этот свет.Но на Марсовое поле дотемнаВы придете одинешенька-одна,в синем платье, как бывало уж не раз,но навечно без поклонников, без нас.Только трубочка бумажная в руке,лишь такси за Вами едет вдалеке,рядом плещется блестящая вода,до асфальта провисают провода.Вы поднимете прекрасное лицо -громкий смех, как поминальное словцо,звук неясный на нагревшемся мосту -на мгновенье взбудоражит пустоту.Я не видел, не увижу Ваших слез,не услышу я шуршания колес,уносящих Вас к заливу, к деревам,по отечеству без памятника Вам.В теплой комнате, как помнится, без книг,без поклонников, но также не для них,опирая на ладонь свою висок,Вы напишите о нас наискосок.Вы промолвите тогда: "О, мой Господь!этот воздух запустевший – только плотьдум, оставивших признание свое,а не новое творение Твое!"июнь 1962
Дорогому Д. Б.
Вы поете вдвоем о своем неудачном союзе.Улыбаясь сейчас широко каждый собственной музе.Тополя и фонтан, соболезнуя вам, рукоплещут,в теплой комнате сна в двух углах ваши лиры трепещут.Одинокому мне это все интересно и больно.От громадной тоски, чтобы вдруг не заплакать невольно,к молодым небесам за стеклом я глаза поднимаю,на диване родном вашей песне печальной внимаю.От фонтана бегут золотистые фавны и нимфы,все святые страны предлагают вам взять свои нимбы,золотистые лиры наполняют аккордами зданьеи согласно звучат, повествуя о вашем страданьи.Это значит, весь мир, – он от ваших страстей не зависит,но и бедная жизнь вашей бедной любви не превысит,это ваша печаль – дорогая слоновая башня:исчезает одна, нарождается новая басня.Несравненная правда дорогими глаголет устами.И все громче они ударяют по струнам перстами.В костяное окно понеслась обоюдная мукак небесам и в Аид – вверх и вниз, по теории звука.Создавая свой мир, окружаем стеною и рвамидля защиты его. Оттого и пространство меж вами,что, для блага союза, начиная ее разрушенье,вы себя на стене сознаете все время мишенью.18 июля 1962
Отрывок
На вас не поднимается рука.И я едва ль осмелюсь говорить,каким еще понятием грехасумею этот сумрак озарить.Но с каждым днем все более, вдвойне,во всем себя уверенно виня,беру любовь, затем что в той страневы, знаю, отвернетесь от меня.14 августа 1962
* * *
Z. K.
Пограничной водой наливается куст,и трава прикордонная жжется.И боится солдат святотатственных чувств,и поэт этих чувств бережется.Над холодной водой автоматчик притих,и душа не кричит во весь голос.Лишь во славу бессилия этих двоихзавывает осенняя голость.Да в тени междуцарствий елозят кустыи в соседнюю рвутся державу.И с полей мазовецких журавли темнотынепрерывно летят на Варшаву.10 октября 1962
* * *
Я шел сквозь рощу, думая о том,что сосны остаются за плечами,должно быть, так, как листья под кустом:гниют и растворяются ночами.Что существует то, что впереди;как например бетон, который залитв песок, с автомобилем на груди,где ждут меня, но что-то не сигналят.Я быстро шел среди вечерней мглы,мой шаг шуршал, но все кругом уснуло.Я задевал ладонью за стволы,и пару раз меж них шоссе мелькнуло.Я полчаса тропинки расплетал,потом солдатским шагом расторопнымя на бугор взбежал и увидал:шоссе пустынным было и неровным.Но небо, подгибая провода,не то сливалось с ним, не то касалось.Я молча оглянулся, и тогдасовсем другой мне роща показалась.20 октября 1962