Собрание сочиннений Яна Ларри. Том первый
Шрифт:
Улицы города забиты нестройными толпами прибывших ночью матросов.
Черные от копоти, они проходят, перебрасываясь шуточками, весело скаля зубы.
На тротуарах стоят горожане, одетые в меховые шубы, стройные барышни, чиновники, гимназисты, старые барыни.
— Братишки, — кричит приземистый матрос с черными усиками, — глянь, девочки какие. Сахар. Недаром Митька-то поторапливал.
На тротуаре покашливают, барышни, сердито хмуря брови и краснея, прячутся за спины других.
Заметив на углу
— Батюшки, — закричал матрос, как бы встретив родного брата после десятилетней разлуки, — товарищ поп, дорогой ты мой, простудишься ведь. Шел бы ты, милуша, домой.
Поп юркнул в толпу.
Матросы остановились против нас, в кинематографе «Форум». Вася Котельников, взволнованный прибытием, тянет меня к матросам:
— Пойдем! Поговорим с ребятами! Из самого Питера прикатили.
Послушать рассказы матросов о питерских делах было заманчиво.
Пошли.
Перебежав улицу, мы остановились перед стеклянными дверями кинематографа. У дверей, под оборванной афишей, на которой была нарисована женщина с букетом белых цветов, сидел, развалившись на стуле, матрос, пощелкивая семечки. Он был черен от грязи и копоти. Белки глаз сверкали, точно куски сахара. Нижняя губа матроса была рассечена, кровяная корка запеклась на губе толстой коростой. На широких плечах ладно сидел распахнутый матросский бушлат с тусклыми медными пуговицами. Матросская бескозырка с золотыми буквами опускалась на широкий, выпуклый лоб.
Щелкая семечки, матрос обнажал ослепительно-белые зубы, лениво выплевывая шелуху на тротуар.
Мы встали перед дверью. Матрос оглядел нас с ног до головы.
— Ну? — сплюнул он шелуху на живот Васи.
Вася отряхнулся.
— Нам бы поговорить с товарищами, — взялся Вася за медную ручку двери.
Матрос спокойно снял его руку, затем, подбросив семечко, ловко подхватил его вытянутой губой.
— Как, то исть, поговорить? О чем поговорить?
Вася сконфузился:
— Интересуемся событиями…
— Та-ак, — протянул медленно матрос, с любопытством рассматривая нас. — А почему же это интересуемся?
— Странно, — пожал плечами Вася, — должны ж мы интересоваться все-таки…
— Это не дефект еще, — надвинул матрос бескозырку на самый нос, — а может, вы провокаторы? Может, вы отряд собрались взорвать? Кто вы, миндали такие? Откуда притопали?
Красный от смущенья, Вася протянул матросу партийный билет, но матрос, не взглянув даже на билет, отстранил его ленивым жестом.
— На то и поставлен часовой, чтобы не пропущать разную гидру. Ну, я тебя, к примеру, пропущу, — продолжал он словоохотливо, — а ты пойдешь да бомбу кинешь… К чему же часовой тогда?
— Видишь, билет у меня…
— А бомбу кинешь, кто будет отвечать? — продолжал матрос, увлеченный собственным красноречием. — Бомба, она без разбору лущит. Один ужасный взрыв и — пишите расписку.
—
Я говорил так, как будто у нас в карманах находились склады взрывчатых веществ. Матрос опять передвинул бескозырку на затылок, открыв испачканный копотью лоб и жесткие, торчащие щеткой волосы.
— Ну ж, народ какой бестолковый. По-вашему, значит, часовой поставлен для блезиру… Часовой, братишки, лицо неприкосновенное. Я вот разговариваю с вами, а по уставу могу стрелять, потому — не полагается разговоров с часовым.
Матрос, очевидно, смертельно скучал. Ему хотелось отвести в разговоре душу. Но мы не понимали этого. Вася сердился:
— Да что ты…
— Постой. Не лезь. Слушай, что говорю тебе… Ну, поставлю я такого сачка, как ты, на свое место. Сиди, скажу, и охраняй военный сон пятисот братишек. А ты пускать начнешь каждого. Какой же это порядок выйдет? Часовой на то и приставлен, чтобы мышь не проскочила мимо. А не то чтобы разные провокаторы… Какие такие свои?
— Ну, рабочие…
— Рабочие? — подозрительно оглядел нас матрос. Вид наш не внушал ему доверия. Он покачал головой. — По хлебу, что ли?
— Не по хлебу, а по станкам! — крикнул я, раздражаясь.
— Какие же, к примеру, станки? — недоверчиво усмехнулся матрос.
— А ну его — махнул рукою Вася, — идем, чего с ним разговаривать. Видишь, какой…
Матрос обиделся.
— Чего ж видеть тут должно? — запыхтел он.
— Ничего… По каким станкам, да кто, да что… Ну, а скажу я, так поймешь ты? Ну, токарь я. Ну. Понятно тебе? — вызывающе крикнул Вася.
— Токарь? — обрадовался матрос. — А мы это проверим в два счета. Токарь, значит, ты? От своих слов не отопрешься?
— Да ну тебя, — повернулся Вася.
— Заслабило. Бежать. Стой, токарь, пожди. Ну-ка, скажи мне, если ты токарь, для чего люнеты ставят?
Вася остановился.
— Да это каждый дурак знает.
— Ну, ну, скажи, — торжествовал матрос.
— Известно для чего. Чтобы изделия не прогибались.
— Знаешь, оказывается, — равнодушно сказал матрос, — ну, а это…
Он подумал немного и спросил:
— Под каким углом должны быть выточены центры станка?
— Ну, под 60 градусов.
— А куда резец вставляется?
— В суппорт.
— Так… А… А…
— Да что ты заакал, давай станем к станку, так я тебя за голенище заткну.
— Меня не заткнешь, — спокойно сказал матрос, — однако интересно все это…
Он замолчал.
— Так как же, — спросил Вася, — пропустишь?
— Не… Все равно нельзя. А если интересуетесь, как мы кадетов истопали, об этом пару слов можно сказать, поскольку я вижу в вас пролетариев. Это я как на ладони знаю. Сам проявил геройство. Меня по всему Петрограду знают. Ей-бо. Хошь, спроси любого из наших: Мишку Панферова знаешь? А кто же, скажет, не знает Мишку Панферова. Меня, братишки, все знают… Простой я очень… Вроде Ленина, к примеру сказать.