Собрание сочиннений Яна Ларри. Том первый
Шрифт:
— Рожи немецкие.
Тогда Волков на чистейшем русском мате кричит:
— Сами вы… немцы немаканные!
— Во-олко-ов!
Окрик начальника отряда восстанавливает нарушенный порядок. Волков с ожесточением «дает ногу».
Закинув руки за голову, Волков лежит на топчане. Шевеля пальцами ног, он спрашивает, ни к кому не обращаясь:
— Ну, расколотим генералов? А дальше чего?
— Дальше будем жить без господ. Свое рабочее государство построим.
— Да не про это я. Мне интересно, что еще дальше имеется.
— Устроим социализм дальше. Слыхал вчера, какая это полезная штука.
— Во, балда! Мне как раз с этого места и нужно дальше.
—
— А дальше?
— Дальше помрем!
— Ну… это обидно даже слушать. Как это помрем?
— Помрем, и все тут!
— Нет, врешь. Так, брат, не годится.
— А как же по-твоему?
— Как, я и сам не знаю… Но не согласен с тобой.
— Говоришь ты, сам не зная чего.
— Говорю тебе мысли, балда. Думать я теперь стал. Раньше, бывало, живешь и живешь. Ну, думаешь, помру, похоронят.
— А теперь не помрешь?
— И теперь помру, но почему-то, братцы, перестал я верить в нее. В смерть, то исть.
— Врежут на фронте, так поверишь.
— Это пустое! Об этом я и не думаю…
Дела не ладятся.
Украина занята немцами. На юге лупят нас генералы. Почти половина заводов стоит. Нет сырья. На железных дорогах — буза. Вместо хлеба населенью дают макуху да махорку. Нет соли, нет мяса, нет картофеля. Ничего нет. Вместо баранины мы получаем конину. Красногвардейцы после обеда ржут, как лошади:
— И-го-го!
— Го-го-го-го!
Железнодорожник Попов начинает в таких случаях ругаться:
— Черти вы! Через сто лет книги будут писать о вас, а вы вроде коблов держите себя. Никакая вы не революционная армия. Босота вы и ничего больше. Вона у французской революции гвардия была. Красота! Сколько книг написали при нее. А про вас что станут писать? Как по-жеребячьему ржали!
— А ты расскажи про французскую. Может, и мы станем героями.
— Французская гвардия была сознательной, — говорит Попов, — по-жеребячьему они, безусловно, не ржали. Читаешь про них и удивляешься: до чего это сознательный был народ. И слова были у них красивые…
— Пустое ты болтаешь, Попов! — поднимается с койки сутулый кочегар Маслов. — Будто так уж важно для человека, как он выражается. Дело не стояло бы — вот штука в чем. Возьми министров разных. Без пожалуйста не встают и не ложатся. Куда вежливее можно? Ну, а какой мне толк от их вежливости, когда сами-то они сволочь на сволочи. Был у нас хозяин на заводе. Вот бы тебе посмотреть на него. Такой был вежливый, что не продохнуть даже. Вы, — спросит бывало, — недовольны, значит? Так зачем мы будем упрекать друг друга? Вы идите на другой завод, а я на ваше место другого возьму. Расстанемтесь, говорит, друзьями. И руку пожмет, и с ласковостью коленом под зад пихнет. Вот тебе и вежливость. А по-моему, который человек на словах вежливый, тот непременно с гадостью на уме. Мы-то знаем таких сачков. Ты делами будь вежлив, а слова — это пустое. Буржуи эту вежливость и выдумали, чтобы от нас отличаться. А что от буржуя идет — ненавижу!
— Потому и ненавидишь, что сам ты неприличный человек. А я давно подметил, — замечает Попов, — как только чего не хватает человеку, то для него и плохим становится. Да и не то чтобы — зелен виноград. Злится ведь… Неприличный ты, Маслов. Воздух портишь…
— Я в миру не затем, чтобы держать себя прилично… Да и нет ничего этого. Нигде не продается твое приличие. Ай забыл, как жил?
— Жил я неважно!
— Сам не знаешь, как жил, а я скажу. По-скотски ты жил. Но пожился. Думал: ну, все-таки кое-как живу. Есть, мол, и такие, что поплоше существует.
— К чему ты это?
— А к тому все… Был у меня братец, Колька. Ну, и сделал он что-то, нашкодил, одним словом. А был он во флоте на военной службе.
Мы получили тюфяки, постельное белье и одеяла. Красногвардейцы недоумевают:
— Прикончили, что ли, буржуйчиков?
— Уконтропили генералов?
По казарме поползли слухи:
— Говорят, каждый город сам будет защищаться.
— А что? Это, пожалуй, правильно. Тут-то я каждый кустик знаю. Залягу и — ну стрелить. Подойди попробуй.
В городе остановился красногвардейский отряд с пушками, с пулеметами, со своей кавалерией. Отряд никому не подчиняется. Красногвардейцы появляются на улицах в пьяном виде, безобразничают, поют похабные песни, по ночам врываются в дома, производят обыски, а вернее — грабят население.
Глава XV
Ночью нас разбудили и заставили одеться. У стола стоял хмурый Акулов и, как всегда бледный, Зорин. Пока мы натягивали сапоги, Зорин барабанил пальцами по столу.
Мы столпились вокруг Зорина, застегиваясь, протирая заспанные глаза.
— Случилось что-нибудь?
Акулов кивнул на Зорина:
— Сейчас скажет…
Зорин снял кепку и положил ее аккуратно на стол.
Мы вытянули шеи.
— Товарищи! В военном отношении вы подчиняетесь начальнику отряда товарищу Акулову, но все вы, кажется, еще и большевики. Вот как с большевиками я и хочу поговорить с вами. Вам известно, что город терроризован отрядом некоего Пантюхова. Кто он такой, я не знаю. Что представляет собою отряд, — неизвестно. Зачем он прибыл в наш город, — также покрыто мраком. Но мы на каждом шагу видим пьяный произвол и насилия, мы видим в городе не советскую власть, а право бандита. Несмотря на то, что отряд носит название красногвардейского отряда, он своими действиями приносит нам еще больший вред, чем генеральские банды.
— Какие могут быть агитации, — вышел железнодорожник Попов. — обезоружить их, и все тут.
Красногвардейцы зашумели:
— Ясно!
— Одевайсь, товарищи!
— Понятно все!
Зорин наклонил голову:
— Тогда одевайтесь, товарищи!
В отряде Пантюхова около пятисот человек. В нашем отряде — шестьдесят. Но раз идти — так идти. Какие могут быть разговоры?
Мы выходим во двор с винтовками в руках, и тут нас ожидает приятная картина.
В желтом полусвете автомобильных глаз мы замечаем вооруженных рабочих.