Собрание стихотворений

Маковский Сергей

VI. «Наш парусник грузился понемногу…»

Наш парусник грузился понемногу, когда задул попутный нам зюйд-вест. И капитан решил: не медля в Брест. Для храбрости глотнув маленько грогу, простился я. Она сняла свой крест и мне надела с клятвой на дорогу, а я клялся — себе, и ей, и Богу вернуться через год из новых мест. Разбойничьей доверившись примете, мы снялись в ночь. И долго на рассвете с брам-реи вдаль смотрел я. Вешним сном казался порт в тумане золотом: и отмели, и там — рыбачьи

сети и словно кто-то, машущий платком.

VII. «И что же? Ровно через год, в июне…»

И что же? Ровно через год, в июне, до одури любовью вдохновен, покинув бриг у гибралтарских стен, пришел-таки я в Бахию, на шхуне. Да, молодость… Чего не дашь взамен! Как я был горд и счастлив накануне… А за год-то в моей морской фортуне произошло немало перемен. Я прикопил деньжат и стал матросом — не юнга, чай! — большим, густоволосым (мне было прозвище «Кудрявый гусь») и, кажется, не чересчур курносым. Я так мечтал: посватаюсь, женюсь и фермой где-нибудь обзаведусь.

VIII. «Знакомые места! Живым манером…»

Знакомые места! Живым манером к отцу, тореро. След простыл. Беда! Я начал поиски: туда, сюда, в таверны, к рыбакам, в притон к мегерам… Один ответ: весной сбежала. Да! Не то с заезжим русским, офицером, не то с другим таким же кавалером, — в Европу, в Азию, невесть куда. Ах, сударь, тут, уединясь в сторонку, я понял, что любовь и злость точь-в-точь похожи… Я любил, любил девчонку, а в помысле: вот взять бы, истолочь да в море вышвырнуть, как падаль, прочь! И кулаком грозился я вдогонку.

IX. «Но время лечит все: рубцы от ран…»

Но время лечит все: рубцы от ран, обиды сердца, медленное горе. Мою любовь угомонило море, развеял ветер, усыпил туман. Не скоро, а забыл, для новых стран и новых встреч, о днях в Сан-Сальвадоре. Утешился. Сначала в Балтиморе, потом — в горах Невады, у гитан… Из порта в порт, за грузом, без оглядки! Сегодня Рио, завтра Уругвай. В Тай-пей чаи, в Гюэ бананы сладки. На Яве чуть не помер: лихорадки. Тонул в тайфун, — ну, думаю, прощай! Бывало тяжело, случалось — рай.

Х. «Матросам, сударь, что? И небогаты…»

Матросам, сударь, что? И небогаты, а веселы в свой час. То здесь, то там, небось, научишься по кабакам расшвыривать последние дукаты. Да, времечко! Жилось! Команда — хваты. И сколько ж их, красавиц, льнуло к нам, всех званий и пород: марсельских дам, фузанских гейш, гречанок из Галаты… У нас, у моряков, особый дар. Пусть женщины охочи до обновок, да любят нас, будь только парень ловок, без умысла: за молодость и жар, за якоря и золотой загар и голубой узор татуировок.

XI. «Прошло лет шесть… Нет, восемь. Из Босфора»

Прошло лет шесть… Нет, восемь. Из Босфора спешили мы в Кале. Как вдруг — норд-ост. Волна

взбесилась: шторм. Не будь так прост, укрылся я в Лагосе от простора. На набережной — толпы. Вдоль забора, смотрю, афиши в человечий рост. Прочел: «Минерва… кабаре… средь звезд… мисс Нагарэль, звезда Сан-Сальвадора». Я обомлел. О, Господи! Пречист… И слезы, верите ль? Ну, — к черту! Нервы. Бросаюсь в кассу. «Ряд? — Поближе, первый!» И ровно в семь, за час, приглажен, чист, разглядывал я занавес «Минервы» и зал пустой… а сам дрожал, как лист.

XII. «Не рассказать, что было! Ни актрисы…»

Не рассказать, что было! Ни актрисы, ни женщины не видел я грехом. Все — сцена, зал — летело кувырком, душа — котел, а мысли разбрелись и… в антракт, собравшись с духом, — за кулисы. «Что? Узнаешь?» Сначала — нет. Потом: «Ах, ты?» спросила, «поминаешь злом?» И выбежала кланяться на бисы. Я все сказал: «Клялась ты, Нагарэль! Твой крест на мне… Куда бы ни бросала меня судьба — в полярную метель или в грозу тропического шквала, на всех путях единственная цель ты, как звезда, передо мной мерцала!»

XIII. «Стучусь опять, а сердце — хоть умри…»

Стучусь опять, а сердце — хоть умри. Вот — на! У ней какой-то португалец. Я замер. «Ну», смеется, «мой скиталец, коль хочешь, приходи сегодня в три, — мой адрес — десять, улица Бари»… И протянула надушенный палец. Как пьяный, вышел я, смешной страдалец: «Приду ужо, — ты только отопри!» Был дождь, и ветер гнул стволы, бушуя, когда, в кромешной тьме, я подходил к назначенному дому. У перил остановился я, беду почуя. И слышу: песня, смех, звук поцелуя… Ощупал нож. И в двери. Отворил.

XIV. «И вот… ее увидел я… раздетой, а рядом…»

И вот… ее увидел я… раздетой, а рядом стол, на нем вино, цветы, и тут же — наглого в шелках тахты, того сеньора, с длинной сигаретой. Мне в душу кровь ударила: «Эй, ты!» Я сшиб его и волю дал кастету. Искомкал, искромсал всего — в галету! И шлепнул труп с балкона, в грязь, в кусты. Затем уж к ней: «Молись!» Хрипит от страху, проклятая. И вдруг мою наваху как выдернет, да мне же в щеку: «На!» Боль чертова. Но ненависть сильна. Я бросился опять… Кровь… Тишина. Рука не дрогнула. Я не дал маху.

XV. «Так свой рассказ — мы были в кабачке…»

Так свой рассказ — мы были в кабачке обугленного дымом Порт-Саида — окончил шкипер, сумрачного вида гигант, с багровым шрамом на щеке. О, как близка была его обида мне, грешному! В его седой тоске печаль всего, что скрылось вдалеке, вмиг ожила… О, память-Немезида! Я вспомнил: гавань, парус над волной, — слепые силы бурного простора несут его… Все кануло. Так скоро!.. Простила ль ты, бежавшая весной, ты, Нагарэль, похищенная мной? Да — мной! Давно… тогда… из Сальвадора.