Собрание стихотворений

Маковский Сергей Константинович

«Представьте: ясный вечер лета…»

Представьте: ясный вечер лета. Полутемно в большой гостиной; лишь змейки розовые света дрожат на мебели старинной. Представьте: ясный вечер лета! В окно из сумрачного сада цветы струят благоуханья. Неясный гул, мычанья стада и мух вечерние жужжанья — в окно из сумрачного сада. На стеклах отблеск мутно-алый давно погасшего светила. В усадьбе странно. День усталый глядит на то, что было, было… На стеклах отблеск мутно-алый. И в этот час вся жизнь обманна вся жизнь, как марево пустыни, представьте… кто-нибудь нежданно возьмет аккорд на клавесине… В тот час, когда вся жизнь обманна.

«Юная рожь не дрожит, не колышется….»

Юная рожь не дрожит, не колышется. Тенью недвижной объяты поля. В

воздухе ясном ни звука не слышится. Спит, отдыхая, земля. Спит, безграничным молчанием скованный, в золоте алом хрустальный шатер. Спит, тишиной небес заколдованный, мирный, ленивый простор. Вечер! Ты в душу мне тихо вливаешься, шепчешь невнятно про тайну свою, думой, восторгом моим наполняешься, делишь тревогу мою!

У плотины («В час заката, у плотины…»)

В час заката, у плотины рядом с мельницей убогой, вспоминаю я былое. Эти мирные равнины, это небо золотое — навевают мне так много! Спят давно леса и нивы. Облака над степью тают, опаленные зарею. И серебряные ивы над застывшею рекою слезы тихие роняют. Грустно. Сумрак молчаливый — друг печали, друг любимый — весь исполнен ожиданья… Спят давно леса и нивы, и струит воспоминанья час заката нелюдимый. Грустно. Словно вечер знает, сколько тайны в нем сокрыто, словно в тихий час заката, умирая, вспоминает, все, что умерло когда-то и навеки позабыто.

Дуб («На поляне лесной исполин вековой…»)

На поляне лесной исполин вековой одиноко спит, в мураве молодой на поляне лесной древний дуб стоит. Много весен и зим отшумело над ним, он и хмур и сед; но стоит невредим всем дубам молодым старый, старый дед. Много видел он слез и невзгод перенес в дни былых годин, но от ветра и гроз, как гранитный утес, он не пал один. Зеленеющий всход на поляне цветет… Только он поник. От весны он не ждет ни утех, ни забот: глух и нем старик. Меж соседей своих он не видит родных. Пусть шумит весна! Он навеки затих, сновидений былых его грусть полна. Он грустит о лесах, где в зеленых шатрах был он — гордый царь, о могучих дубах, да о тех соловьях, что певали встарь… На поляне лесной исполин вековой смотрит в чуждый бор. Он поник головой, и грозы роковой ждет он с давних пор.

Белая ночь («Холодное, странное, серое море…»)

Холодное, странное, серое море мерцает, беззвучно ласкаясь к земле. Две зори алеют, две бледные зори в бессветно-серебряной мгле. И чудится мне, что земля, осыпая сомкнуть не могла утомленных очей, и тьма не настала ночная… И вечер склонился над ней с улыбкой закатной печали, и утро, придя из неведомой дали, не смеет зажечь золотые струи, любуясь вечернею грустью земли. И чудится мне — после долгой разлуки два странника бледных над бездной сошлись, и взоры их, полные муки, в одну безначальную думу слились. И чудится мне — в этом светлом молчаньи они что-то знают и слышат одни, и столько тоски в их невольном свиданьи, что снова не могут расстаться они.

Чайки («Только небо, только море…»)

Только небо, только море… Веет влагой ветер свежий, еле слышны шумы волн. В очарованном просторе, мимо сонных побережий по волнам скользит мой челн. И в безлюдии великом чайки носятся толпою: то взлетают в высоту, то над морем реют с криком, и закатною зарею золотятся на лету. Чайки вольные! Любуясь вашим трепетным полетом в блеске гаснущего дня, тайным снам я повинуюсь, тайным думам и заботам, овевающим меня! Беспредельным миром полны ваши царства: ветер свежий, дали моря, небеса. Только тихо ропщут волны, умирая у прибрежий, да мелькают паруса, и, как вы не зная плена, исчезают без возврата в зыбких безднах синевы — тоже белые как пена, золотые в час заката и свободные как вы… Нелюдимо ваше счастье! Меж утесов одичалых родились вы и росли. Вас баюкало ненастье; сосны хмурые на скалах ваши гнезда стерегли. Море — ваш отец могучий, волны — сестры вам родные. Все подвластно вам — лазурь, ветры темные и тучи. Вы — как вихри грозовые. В

вашем крике — эхо бурь. Чайки вольные! Скажите из какой угрюмой дали вы примчались? Много ль дней, белокрылые, летите? Много ль, странствуя, видали незнакомых кораблей? Над хребтами волн сердитых не всплывают ли, как прежде, в дни Норманнов удалых, трупы викингов забытых в окровавленной одежде и в кольчугах золотых? Славя подвиги былые, не кочуют ли толпою в дальних, северных краях — их дружины боевые на украшенных резьбою темнопарусных ладьях? И не слышится ль порою в диком вое урагана, в песне мирных рыбарей — голос их, зовущий к бою из гробницы океана спящих в нем богатырей?

Буря («Грозен пир над морем черным…»)

Грозен пир над морем черным. Волны ропотом упорным заглушают голоса. Ветер гонит их, бушует; ветер стонами чарует грозовые небеса. На призывы непогоды, с ликованьями свободы, изо всех подводных нор, небывалые уроды, собирая хороводы, выплывают на простор. К ним красавицы морские, нереиды молодые, на свидание спешат. Отуманенные влагой, их глаза горят отвагой, страстью бледною горят. Полны неги их извивы; серебристые оливы — на зеленой чешуе. Кудри пышные цветами, перламутром, жемчугами разукрасили они. Ночь звенит от кликов чудных. Вся в мерцаньях изумрудных ветром зыблемая мгла. Нереиды не боятся, в блеске молний серебрятся их змеиные тела. Грозен пир над морем черным. Волны ропотом упорным заглушают голоса. Нереиды не внимают и смеются, и купают в белой пене волоса.

Speculum Dianae(«Как бледный сапфир в изумрудной оправе…»)

Как бледный сапфир в изумрудной оправе, блестит это озеро между холмами, хранимое гордыми снами, мечтами о прожитой славе. Теперь все окрест и бедно, и уныло, тенями столетий пустыня объята. Но было здесь людно когда-то, и пышно когда-то здесь было. Вдоль пастбищ, где ныне сереют бурьяны, сады и чертоги в лазурь возносились; и там, на холмах, серебрились священные рощи Дианы. Когда-то, в тени заповедной дубравы, на этой давно опустелой вершине, где камни белеются ныне, был храм в честь Юпитера-Славы. Отсюда, как бог в челноке золотистом, под грозное пенье победных пеанов, под звоны литавр и тимпанов, увенчанный лавром душистым, любимец солдат, победитель, диктатор, в откинутой гордо назад багрянице, на белых конях, в колеснице, к народу спешил триумфатор. За ним шли патриции в ярких покровах, сверкали на солнце орлы легионов, и, молча, без жалоб и стонов, шли варвары следом, в оковах. Шумела толпа. И его осыпали цветами, венками из миртов зеленых, и девы в прозрачных хитонах его на пороге встречали… То было когда-то. Все умерло ныне. Лишь ты — неизменно, хранимое снами, ты, озеро между холмами, ты, зеркало мертвой богини.

В Гренаде («Я плыву одиноко в моем челноке…»)

Я плыву одиноко в моем челноке, уношусь незаметно по сонной реке, и волна мои думы колышет. Серебрится звучанье невидимых струй. Беспредельности нежной ночной поцелуй непонятной истомою дышит… Сумрак полн ароматом смолистых ветвей кипарисов прибрежных, олив, миндалей, задремавших в садах апельсинов… Вот последние звуки везде улеглись, и в воде отраженные звезды зажглись, как в пустыне огни бедуинов…

Корабли

I. «Словно дым из кадильницы горы вдали…»

Словно дым из кадильницы горы вдали вознеслись к непорочным туманам. Вдоль острова, с юга плывут корабли, уносятся к северным странам. Огибая залив, зеленеют светло берегов бледнолиственных мысы. И воздух над ним — золотое стекло, и в золоте спят кипарисы. На вечернем заливе сверкает, дрожа, ожерелье из зыбких алмазов. В саду над заливом пахуче-свежа листва засыпающих вязов. На утесах прибрежных вершины видны одиноко-развесистых пиний. Цветы олеандров воздушно-нежны, как сказочный, розовый иней. Все — во сне золотом. От небес до земли все зовет к лучезарным обманам. Вдоль острова, с юга плывут корабли, уносятся к северным странам.