Собрание

Шварц Елена Андреевна

Гоголь на Испанской лестнице

А Рим еще такое захолустье… На Форуме еще пасутся козы И маленькая обезьянка Чичи Шарманку крутит, закатив глаза. Здесь, у подножья лестницы Испанской Еще совсем недавно умер Китс. Весенний день — и с улицы Счастливой Какой-то длинноносый и сутулый так весело заскачет по ступенькам, Как птица королек иль гоголек. Но временами косится на тень На треугольную И с торбой за плечами. А в торбе души умерших лежат И просятся на волю. А господин вот этот треугольный Каких-то лет почтенных, темных, Каких-то лет совсем необозримых Бежит, как веер, сбоку по ступенькам. И не отстанет он до смерти, нет. Навстречу

подымается художник И машет Buon giorno, Nicolа! А тот в ответ небрежно улыбнется И от кого-то сзади отмахнется. А обезьянка маленькая Чичи Так влажно смотрит, получив пятак.

Римская тетрадь

Ольге Мартыновой

Воспоминание о фреске фра Беато Анджелико «Крещение»

при виде головы Иоанна Крестителя в Риме

Роза серая упала и замкнула Иордан, И с водой в руке зажатой прыгнул в небо Иоанн. Таял над рекой рассветный легкий мокренький туман. Иоанн сжимает руку будто уголь там, огонь, И над Богом размыкает свою крепкую ладонь. Будто цвет он поливает и невидимый цветок, Кровь реки летит и льется чрез него, как водосток. Расцветай же, расцветай же, мой Творец и Господин, Ты сгорал в жару пустынном, я пришел и остудил. Умывайся, освежайся, мой невидимый цветок, Человек придет и срежет, потому что он жесток. Ты просил воды у мира и вернул ее вином, Кровью — надо человеку, потому что он жесток. Но пролился же на Бога Иордановым дождем Иоанн — и растворился, испарился как слова, И лежит в соборе римском смоляная голова, Почерневши от смятенья, от длиннот календаря Он лежит как lapis niger, Твердо зная, что наступит тихо серая заря. Я прочла в пустых глазницах, что мы мучимся не зря. Солнце мокрое в тот вечер выжималось, не горя, Будто губка и медуза. На мосту чрез Тибр в мути Безнадежность и надежда дрались, слов не говоря, Как разгневанные путти, два козла и два царя.

Площадь Мальтийских рыцарей в Риме

Хрустя, расцветает звезда Авентина Над площадью Мальтийских рыцарей, Что Пиранези когтем львиным На теплом небе твердо выцарапал. (А в это время бедный Павел Гоняет обруч хворостиной, Не зная, что уже мальтийцы К ограде стеллы примостили.) Факелы, урны, Медузы Белеющие в полнолунье… А под обрывом в кипарисах Выпь плачет громко, безутешно. Как будто бы Магистр Великий В подбитом горностаем платье Все ропщет в этих стонах долгих О несмываемом проклятье.

Небо в Риме

Где-то в небе мучат рыбу И дрожит, хвостом бия. От нее горит над Римом Золотая чешуя. Только в Риме плещут в небо Развижное — из ведра. Только в Риме смерть не дремлет, Но не трогает зазря, А лежит, как лаццарони, У фонтана, на виду И глядит, как злую рыбу В синем мучают пруду

Circo Massimo

Вот только повернет автобус У Circo Massimo, тогда Чувствую — в седой арене Стынет тьмы зацветшая вода. Днем он дремлет, сохнет позвоночник С сломанной навек метой, Ночи поперек он ржавой ванной Стынет с заболоченной водой. Император, если бы ты видел Как несутся в мраке колесницы, Никогда меты не достигая, Падают, ломая в смерть ключицы. Цезарь, Цезарь, подавившись ядом, Не стесняйся, выплюнь. Не глотай. Чашу цирка поднимать не надо — Там отрава — будущее там.

Тень у фонтана на Пьяцца дель Пополо

«У меня грехов больше, Чем блох у собаки, Чем фонтанов в Риме. Но они к душе не присчитались. Только проще и однообразней, Чем фонтаны, водометы Рима», — Говорила тень любимого поэта. Правда, так измышлены фонтаны В этом граде, Что даешься диву — То из митры вверх взлетает струйка, То из морды чудища какого, То

гремит и льется по утесам. Я не говорю уж о тритонах, О дельфинах, пчелах Барберини. И когда я палец поцарапав, Капли крови развела в фонтане Возле морды мраморного львенка, Чтоб она умчалась в водостоки, В кровные и темные болота, На которых мир стоит и дышит. (И уже так долго, очень долго) Я дивилась — кровь моя живая, Шелковая, алая, родная Так мгновенно унеслась к потокам, И так скоро к смерти приложилась.

" Рим как будто варвар-гладиатор "

Рим как будто варвар-гладиатор Цепь накинул на меня стальную, И уже готов был и прикончить, Я уже готова умереть. Только публика того не захотела (Та, которая всегда нас видит) Многие из плебса и сената Вскинули тотчас большие пальцы — Гибели моей не захотели. Ну и я пошла себе, качаясь, Превращаясь в самолетную снежинку, На родной свой город опускаясь, В северное страшное сиянье.

Случай у памятника Джордано Бруно [4]

Чавкающий белый мяч футбольный Мне влепил мальчишка в лоб случайно. Не упав, я молча отвернулась И увидела костер Джордано Бруно. Фурии и змеи мне шептали В миг почти ослепшие глаза: «Не гуляй там, где святых сжигали. Многим можно, а иным нельзя».

Надежда

В золотой маске спит Франческа. Черная на ней одежда, Как будто утром карнавал, И теплится во мне надежда, Что он уже начнется скоро, Нет к празднику у нас убора. Какое ждет нас удивленье, Ведь мы не верим в Воскресенье. Златая маска испарится И нежное лицо простое Под ней проснется, Плотью солнца Оденется и загорится. Франческа, та не удивится… Но жди — еще глухая ночь И спи пока в своем соборе, И мы уснем. Но вскоре, вскоре…

4

Этот случай может показаться, да и есть на самом деле, смешным и нелепым. Но стоит вспомнить Монтеня, который рассказывает о своем брате Сен Мартене, неожиданно скончавшемся через шесть часов после того, как мяч случайно ушиб ему голову над правым ухом.

Забастовка электриков в Риме

В ту ночь на главных площадях Вдруг электричество погасло. Луна старалась — только, ах — Не наливайся так, опасно! Фонтаны в темноте шуршали, Но что-то в них надорвалось. Как будто вместо них крутилась, Скрипя и плача, мира ось. И тьма, тревожима Селеной Чуть трепетала, будто море. И люди, сливки мглы, качались Придонной водорослью в бурю. Тьма нежная и неживая — Живых и мертвых клей и связь. Вдруг вечный мрак и вечный город Облобызались, расходясь.

У Пантеона

Площадь, там где Пантеона Лиловеет круглый бок, Как гиганта мощный череп, Как мигреневый висок, Где мулаты разносили Розы мокрые и сок — Там на дельфинят лукавых Я смотрела и ушла В сумрак странный Пантеона Прямо в глубь его чела. Неба тихое кипенье В смутном солнце января — Надо мною голубела Пантеонова дыра, Будто голый глаз циклопа: Днем он синий, вечерами Он туманится, ночами Звезд толчет седой песок. Уходила, и у входа Нищий кутался в платок А слоненка Барберини Полдень оседлал, жесток, Будто гнал его трофеем На потеху римских зим, И в мгновенном просветленье Назвала его благим — Это равнодушье Рима, Ко всему, что не есть Рим.