Сочинения русского периода. Проза. Литературная критика. Том 3
Шрифт:
3
Уже только из этого поспешного, легкого прикосновения к «вещей тени» видно, насколько фигура Блока для нас сейчас близка - так близка, как не была близка еще никогда и ни для кого.
Как всякий истинный пророк, он вырастает по мере того, как сами события подтверждают одно за другим его прежде невнятные и сомнительные пророчества. И только в будущей России поэт вырастет до настоящих своих размеров.
Странно подумать, что за эти десять лет своего небытия он стал для нас живее и ближе, чем был при жизни для людей, встречавших его лично и живших в одних с ним условиях быта.
Он стоит здесь, меду нами, и требует от нас, чтобы мы поняли его судьбу, которую он обронил под
89
2, 76.
За Свободу!, 1931, №209, 9 августа, стр.3.
Крылатый брат. Н.С. Гумилев
(Доклад, прочитанный в Литературном Содружестве 20 сент. 1931)
...мой мир волнующий и странный,
нелепый мир из песен и огня,
но меж других единый необманный.
90
«Еще не раз вы вспомните меня...», К синей звезде. Неизданные стихи 1918г. (Берлин: Петрополис, 1923).
1
Гумилева принято противопоставлять Блоку. Причем противопоставление это, кстати сказать, неблагоприятное для Гумилева, дается обычно в плоскости не всегда глубоких исследований их поэтических вершин и падений. Если Блок само искусство, - Гумилев искусность; если поэт Прекрасной Дамы провидец, пророк, то «поэт и воин», одержимый рыцарь музы дальних странствий - всего лишь художник, мастер, маэстро.
Собственно, это недобросовестное, но очень удобное своей скользящей по поверхности легкостью суждение незаметно навязали сами поэты. «Да, был я пророком», - говорил Блок [92] с уверенностью, прощаемой только сумасшедшим или истинным пророкам. Весь бросающийся в глаза пафос его поэзии основан на ее пророчески повышенном тоне.
92
«Ну что же? Устало заломлены слабые руки», Блок, 3, 28.
У Гумилева же:
В красном фраке с галунами надушенный встал маэстро, он рассыпал перед нами звуки легкие оркестра [93] .«Мастер» - любимая маска Гумилева, под которую он прячет свою душу, «в которой звезды зажглись», но надо быть очень близоруким, чтобы поверить ему на слово и проглядеть самое важное в Гумилеве - его интимнейшее, сокровенное - тайную торжествующую духовность.
93
«Маэстро», из кн. Романтические Цветы
Гумилев стыдлив, он боится открыть свое святая святых чужим взорам, но свет его, как свеча, укрытая в ладонях, проникает сквозь живое тело - сквозь кровь и кожу неплотно сомкнутых пальцев и освещает таинственно преображенное этим светом лицо его - воина и поэта.
2
Тогда как кажется, что все откровения Блока - это хаос, возмущенный против логоса, бунтующая против власти духа, - поэзия Гумилева рождена христианской. Дух в ней мирно господствует, и мир земной - так излюбленный
В чем же, как не в этом, главное очарование поэзии Гумилева, тот восторг, которым потрясают его стихи душу. Красота грубая, земная не потрясет душу восторгом, потому что душа не может быть поражена тем, что ниже ее, что подчинено ей. Ее умиляет только равное, а восторгает напоминающее ей о ее бессмертии.
Ключ к Гумилеву - воля, именно та воля, которая преломляет в себе божественную творческую Волю.
Расцветает дух, как роза мая, как огонь он разрывает тьму. Тело, ничего не понимая, слепо повинуется ему [94] . В дикой прелести степных раздолий, в тихом таинстве лесной глуши ничего нет трудного для воли и мучительного для души [95] .94
Журнальный вариант стихотворения «Война» (1914).
95
«Солнце духа», 1915, Колчан.
Здесь, а не в пресловутом искусстве для искусства, причина универсальности Гумилева. Каждый миг жизни, каждый луч, каждый вздох, каждое движение во времени и пространстве он преломил в своем творчестве - он вместил в себя всё, победив «убогость человеческой жизни», потому что был тем, «кто любит мир и верит в Бога» [96] .
3
«Крылатый брат», «крылатая душа» - любимые образы Гумилева. Да, душа его была крылатым братом.
96
«Фра Беато Анджелико», Колчан.
Ко мнe нисходят серафимы [97] –
говорит поэт, и мы верим ему. Он должен был беседовать с небесными духами, потому что сам был из мира иного. Так преображать мир в себе, как делал он, петь такую «осанну» одухотворенному земному, куда переброшен «светлый мост» из невидимого мира, мог только ангел, воплотившийся в поэта. Те «девственные наименованья» [98] , которые он знает, - ангельский небесный язык, служащий ему для беседы с Богом.
97
«Я говорил: “Ты хочешь, хочешь...», Жемчуга.
98
«Роза», Костер.
99
«Канцона вторая», Костер.