По глади лужицы резвился во-домер, песчинки – скалы тихо про-плывали, а в глубине, где мутенсвет и сер, рождались тысячи ижили и желали. Чудовища-ли-чинки, мураши, хвостатые, глаза-стые, мелькали. Стояли щепочкив воде на полпути, шары воз-душные, качаясь, выплывали. Мерцая радостно, созданьицеодно – неслось в водоворот су-ществованья. Все было для негои для всего оно, и не было пе-чали и страдания. Пока живет –летит куда несет. Сейчас егочудовище поглотит... То жизнен-ный закон... Нет страха, нет за-бот... Блаженством жизненнымза то созданье платит...–––– В вонючей лужице блаженству-ет микроб. В чудесном мире ве-ликан прекрасный, живя, срубилсебе просторный гроб и сел надним безумный и несчастный.
Уж смылись флаги красною пен'oю над ошалевшей зло-бою толпою, оставив трупы черные в песке, как после бури вмутный час отлива. Но слышались раскаты вдалеке. Внезапно днем два пробудивших взрыва. И началось:сквозь сито жутких дней ссыпались выстрелы на дно пустыхночей; шрапнель стучала по железной крыше, а черные же-лезные шмели врезались шопотом, крылом летучей мыши, иразрывались с грохотом вдали. Дымки гранат широкими шагами шагали между мертвымидомами, где умолкало пение шмеля; и брызгали из-под ступнейгремящих железо, камни, щепки и земля – все оглушительней,настойчивей и чаще. Глазами мутными я различал впотьмах на стенах погре-ба денной грозы зарницы, что через Тютчева предсказаны встихах; хозяев бледные растерянные лица; и отголоском вслухе
близкий бой, как хор лягушек ночью вдоль болота – водно звучанье слившийся стрельбой; и хриплый лай за садомпулемета. Как туча сонная, ворча, блестя грозой, ворочаясь за ближ-ними холмами, застынет вся внезапной тишиной, но в тишинешум капель дождевой растет, пока сверкнет над головами, такбой умолк – в тиши, страшней громов, посыпался на городчмок подков... Не сон – рассвет взволнованный и тени летящих всадни-ков, горящий их кумач. Двух обвиненных пленников «в измене» на пустырь ря-дом проводил палач. Сквозь грозди нежные акации и ветвиих напряженные я подглядел тела навытяжку перед величьемсмерти. Без паруса, без шумного весла по голубому небу, расцве-тая, всплывало солнце – ослепленье век. Вода потопа, верноопадая, качала с пением торжественный ковчег.
Ребенком я играл, бывало, ввеликаны: ковер в гостинойпомещает страны, на нем раз-бросаны деревни, города; рас-тут леса над шелковинкойречки; гуляют мирно в их те-ни стада, и ссорятся, воюя,человечки. Наверно, так же, в пенеоблаков с блестящего в лучахаэроплана парящие вниманьемвеликана следят за сетьюулиц и садов, и ребрами овра-гов и холмов, когда качаютголубые волны крылатый челннад нашим городком пугаю-щим, забытым и безмолвным,как на отлете обгоревшийдом. Не горсть надежд беспамят-ными днями здесь в щелиулиц брошена, в поля, гдепашня, груди стуже оголя, зи-мой сечется мутными дождями.Свивались в пламени страни-цами года, запачканные глинойогородов; вроставшие, как рак,в тела народов и душнымсном прожитые тогда; – сце-нарии, актеры и пожары –осадком в памяти, как будтопрочитал разрозненных сто-летий мемуары. За валом вал, грозя, пере-летал; сквозь шлюзы улиц подорожным стокам с полей тек-ли войска густым потоком,пока настал в безмолвии отлив.Змеится век под лесом вере-ница, стеной прозрачной зем-ли разделив: там улеглась,ворочаясь, граница.––––– За то, что Ты мне видетьэто дал, молясь, теперь яжизнь благословляю. Но итогда, со страхом принимаядни обнаженные, я тоже нероптал. В век закаленьякровью и сомненьем, в мириспытанья духа закаленьемтравинкой скромной вросший,от Тебя на шумы жизни отзву-ками полный, не отвечал дви-женьями на волны, то погло-щавшие в мрак омутов, без-молвный, то изрыгавшие, играяи трубя. В топь одиночества, в лесадуши немые, бледнея в ихдыханьи, уходил, и слушал яоттуда дни земные: под ихкорой движенье тайных сил. Какой-то трепет жизни сла-дострастный жег слух и взгляди отнимал язык – был лико-ваньем каждый встречный миг,жизнь каждой вещи – явнойи прекрасной. Вдыхать, смот-реть, бывало, я зову на солн-це тело, если только в силе;подошвой рваной чувствоватьтраву, неровность камней, мяг-кость теплой пыли. А за ра-ботой, в доме тот же свет: повечерам, когда в горшках дро-жащих звучит оркестром наплите обед, следил я танецотсветов блудящих: по стенамгрязным трещины плиты пото-ки бликов разноцветных лили,и колебались в них из темно-ты на паутинах нити серойпыли.––––– Но юношей, с измученнымлицом – кощунственным на-меком искаженным, заглядывалпорою день буденный на днокирпичных стен – в наш дом:следил за телом бледным, не-умелым, трепещущим от каж-дого толчка – как вдохно-венье в сердце недозрелом, ина струне кровавой языкасольфеджио по старым нотампело. Тогда глаза сонливые огняи тишины (часы не поправля-ли), пытавшейся над скрежетомплиты навязывать слащавыемечты, неугасимые, для сердцапотухали: смех (издеватель-ский, жестокий) над собой, своеже тело исступленно жаля,овладевал испуганной душой.Засохший яд вспухающих уку-сов я слизывал горячею слю-ной, стыдясь до боли мыслей,чувств и вкусов.––––– Боясь себя, я телом грелмечту, не раз в часы вечернихожиданий родных со службы,приглушив плиту, я трепеталот близости желаний – убитьвселенную: весь загорясь огнемлюбви, восторга, без пития ипищи, и отдыха покинутьвдруг жилище; и в никуда сбезумием вдвоем идти, покаеще питают силы, и движутмускулы, перерождаясьв жилы. То иначе –: слепящий мок-рый снег; петля скользящаяв руках окоченелых и без-различный в воздухе ночлег,когда обвиснет на веревкетело. В минуты проблеска,когда благословлял всю меру сла-бости над тьмой уничтоженья –пусть Твоего не слышал при-ближенья, пусть утешеньяслов не узнавал – касался, мо-жет быть, я области прозренья.
Не все ль равно, по старым образцамИли своими скромными словами,Не подражая умершим творцам,Захочешь ты раскрыться перед нами.Пусть только слов созвучие и смыслДля современников невольно будет ясен,Прост, как узор уму доступных числ,И, как дыханье вечного, прекрасен.Чтоб ты сказал измученным сердцам,Измученным в отчаяньи скитанья,И за себя и тех, кто молча тамДесятилетье принимал страданья.Ведь Пушкин, смелый лицеист-шалунИ не лишенный, как и солнце, пятен,За то и отлит внуками в чугун,Что был, волнуя, каждому понятен.
4
За Свободу!, 1929, № 101, 17 апреля, стр. 4. «К конкурсу поэтов».
1 Забывшая об имени народа,как человек, отрекшийся от рода,страна теряет имя и язык,который в ней и от нее возник.И языки чужие, у порогастоявшие с насмешкой и мечем,несут свои обычаи и бога,опустошая пастбище и дом. Когда же память прошлого святаястоит на страже вечной, охраняячто есть, что будет и что может быть,тогда стране – пускай она в печали,пускай ее пригнули и сковали –дано расправить члены и ожить. О прошлом память, точно вдохновенье,ведет на бой... нисходит – в тишине. Рисует мне мое воображеньеее крылатой, зрячей и в огне.2 Такой же, верно, и к нему впервыеона явилась в таинстве ночном. Он юношей сгибался над столом,заправив свечи ярко-золотые.Бессонный шорох шарил и бродилтой лунной ночью в усыпленном зданьи,когда невидных крыльев трепетаньеон над собой с волненьем ощутил. И посвятил себя ее служенью,построив храм священному волненьюночной работы, шелесту страниц.Из давнего, не подчиняясь тленью,в него глядели вереницы лиц.И шевелились кости под землею,и обростали плотью, и вставалк нему разбойник из Карпатских скал,князь, венчанный короной золотою,а и рассказ отчетливой рукоюон на страницах книг восстановлял.3 Так перед робким юношеским взглядомвека вставали пробужденным рядоми выплыли на свет из темнотыродной страны забытые черты. Привыкнув видеть битвы и победы,взгляд возмужал, оценивая бедыи торжество и поруганье прав –стал остр и зорок, робость потеряв. Когда же мудрость – мирное сияньевокруг его склоненного чела,мягча морщины, сединой легла –взгляд посетило внутреннее знанье, –последним взмахом светлого крылаокончилось тогда существованье. И были дни его унесеныИсторией к источнику творенья,оставив нам заветом – вдохновеньек борьбе за имя матери-страны: Затем, что крепнут слава и свобода,в тысячелетьях зачиная миг,и что, забыв об имени народа,страна теряет имя и язык.
5
Временник Ставропигийского Института с месяцесловом на 1930 год (Львов, 1930). 2-я пагинация – раздел «Литературная часть, посвященная памяти Исидора Ивановича Шараневича, по случаю его 100-летней годовщины со дня рождения. Составил В.Р. Ваврик», стр. 122-123.
1В те апокалипсические годыВеликой русской казни и свободы,Когда земля насыщена былаИ, вместо кучи мусорной, могилаДля свалки тел расстрелянных служила, –Известкою облитые тела (Для гигиены... о насмешка века!) Порою шорох жуткий проникал – Меж скольких трупов кто-то оживал И раздавался голос человека.––––На дне жестокой гибели и зла,Где боль и ужас встали у порогаУничтоженья, затмевая БогаИ заслоняя прежние дела, С последним вздохом кротким или злобным, Инстинктом зверя, духом ли живым Дать знать о нас другим себе подобным Мы человечьим голосом хотим.2Не та же ли таинственная силаМеня дыханьем смертным посетила.Я не успел или не смел помочьДуше ее познавшей в
эту ночь... Закрыв глаза, сквозь явь я видел – плыли По тьме прозрачным дымом облака; Как за дневною сутолкой века, За ними звезды неподвижны были.И тьма стояла над моей страной;Скрестились в ней и ветры и дороги –По ним блуждали люди, псы и богиИ развевался дым пороховой.–––––Под гибнущими, гибель проклиная –О ком я знаю и о ком не знаю –За них за всех, за самого себя,Терпя, стыдясь и, может быть, любя,Я делаюсь невольно малодушным,И языком – гортани непослушным,Который мыслям огненным учу,Дать знать о нас: о мне и мне подобных:Озлобленных, уставших и беззлобных,Я человечьим голосом хочу.3Из года в год в наш день национальныйС подмосток, гордо стоя над толпой,Мы повторяем: Пушкин и Толстой... Наш день стал днем поминки погребальной. Дух отошел. На пробе страшных лет Все выжжено и в думах и в сознаньи. Нет никого, чтоб обновить завет И утвердить по-новому преданье.Но дух, как пламя скрытое в золе,Невидно тлеет, предан, ненавидим.И мы, давно ослепшие во зле,Изверившись, и смотрим и не видим. Есть признаки – он говорит без слов, Он их бросает под ноги, как бисер: Расстрелян был безвинно Гумилев... Пожертвовал собою Каннегиссер... А сколько их, смешавшихся с толпой, Погибнувших безвестно и случайно!Кто видел, как у разгромленной чайнойУпал один убитый часовой?Он, может быть, венчанья ждал в поэты,А у судьбы – глагола только «мочь».И в грудь его втоптал его сонетыТот конный полк, прошедший мимо в ночь.Но он был молод и встречал, конечно,Смерть, как встречают первую любовь.И теплотой (как все, что в мире вечно)Из губ его текла на камни кровь. Кто видит нас, рассеянных по свету: Где вытравлен из быта самый дух, И там, где в людях человека нету, Где мир, торгуя, стал и пуст и глух? Сквозь скрежеты продымленных заводов, Сквозь карантин бесправия и прав, В труде, в позоре на себя приняв Презрение и ненависть народов – Пускай никто не ведает о том, Гадая, в чем таится наша сила, – В своем дыханьи правду мы несем, Которую нам Родина вручила: Мы думаем, мы верим... мы живем. В какой-нибудь забытой солнцем щели, Где на груди бумаги отсырели, Придя с работы в ночь, огарок жжем, Чтоб, победив волнением усталость, Себя любимым мыслям посвятить: Все наше знанье, тяготу и жалость Во вдохновенном слове воплотить.Мы боремся, заранее усталыПод тяжестью сомнений и потерь, –Стучимся в мир... Газетные подвалыНам по ошибке открывают дверь.Но верим мы: придут и наши сроки –В подвалах этих вырастут пророки. Пускай кичатся этажи газет Партийной славой временных побед, – Что истинно, ошибочно и мерзко (Пусть это странно и смешно и дерзко!), Здесь, в их подвалах, мы хотим опять Горящими словами начертать.
Русский Голос, 1930, № 17 (411), 6 марта, стр. 2-3.
Среди колосьев, между звезд падучих висит Кого не принимает гроб.Вторым венком из проволок колючих кто увенчал Его поникший лоб?Веревки мышц покрыли гноем птицы, тряпьем по ребрам рваным Он покрыт.Он бородой касается ключицы и неподвижно между ног глядит.Его покрыли язвой непогоды. Он почернел от вьюги или гроз.И на дощечке полустерли годы «Царь иудейский Иисус Христос».Проходят мимо люди поминутно, товары тащат, гонят на убой,Не замечая мук Его, как будто Он никогда не был Собой.И только в ночь удобренные кровью, засеянные трупами поляЦелуют пальцы ног Его с любовью и ищут мертвых глаз Его, моля;За темноту земной могильной плоти, ее покорность мускулам людей;За то, что в мире, битве и работе не помнят люди горя матерей...Проходит ночь, как пролетают тучи, и открывает воздух голубой.Среди колосьев, проволок колючих висит Господь забытый и – немой.1 В сухую трещину дорожного распятья засунул черт наскучившее платье и, скорчившись, у стоп Его издох, уставясь кверху мимо звездных пятен. Светало. Поле задержало вздох. И огненной небесною печатью между колен земли родился «бог». Тогда, гудя, лесов поднялись рати. Седой зеленый, отрясая мох, шел между сосен девок полоняти, жалевших деду домовому крох. И поп, увидев в церкви свет с кровати, пошел с ключом и, говорят, усох, окостенев и сморщась, как горох.2 На митинг о религии плакаты прибыли в город. Дети и солдаты слыхали, как смеялся и грозил с трибуны страшным голосом щербатый. Один солдатик, проходя, вперил глаза в распятье, говоря: «Богатый!..» и в крест, нацелясь, пулей угодил. Все видели, был ей пробит Распятый. Ни простонал, ни вздрогнул, ни ожил. Обвисший, пыльный, на полей заплаты от вечной муки взора не открыл. И только к ночи в мышце узловатой у круглой ранки возле шейных жил смолистой каплей желтый сок застыл.3 Простоволосой женщина чужая, крестясь и в голос дико напевая, пришла, и видел весь народ, толпясь, как плакала, распятье обнимая. Потом, зовя «мой сокол» и «мой князь», косой своей распущенной седая отерла рану у Христа, молясь и ни на чьи слова не отвечая. Когда же села на сухую грязь у подорожного пустого края, – горящим взглядом в лица уперлась. Все думали, что это Пресвятая, и так толпа над нею разрослась, что комиссар объехал их, грозясь.4 Пошло в народе, будто божьи слуги к кресту слетают. Съехалась с округи комиссия... Пришел патруль стеречь, затворы пробуя (шутя или в испуге). Народ растаял. Заревая печь потухла, раскалившись. В страдном круге тащила ночь, не думая отпречь, по краю неба тучи, словно плуги. Едва патруль успел, балуясь, лечь, как в поле черном, где сошлися дуги холмов, поднялся контур чьих-то плеч. Под ним и конь увязнул до подпруги. Донесся скрип кольчуги ржавой... речь, и виден был в руке упавшей – меч.5 И сон нашел на сторожей, покуда они смотрели, замерев, на чудо. Тогда упала тень от трех людей, скользнувшая неведомо откуда. Они казались выше и черней в одеждах длинных: как края сосуда, внизу свивались складки их плащей, и вел один на поводу верблюда. То были боги, выгнанные ей – Россией буйной – на потеху людям, из усыпленных верой алтарей. Был Магометом тот, что вел верблюда; прямой и гибкий, как тростинка, – Будда и в седине и гриве – Моисей.6 Перед Распятым молча боги стали, и, потрясая над собой скрижали, заговорил внезапно Моисей – и речь его была из красной стали. – «Ты, разделивший племя иудей, принесший миру бунты и печали! Ты, опьянивший, как вино, людей, чтобы себя как звери пожирали! – Тебе бы быть путем моих путей. Субботним вечером, как вечно сотворяли, творить молитву над плодами дней, – Не расточать того, что мы скопляли, не обращать бы на себя своей безумной мудрости и гордости речей».7 К верхушкам пальцев, пахнувших степями, с улыбкой скользкой приложась губами, тогда сказал, склонившись, Магомет: «Муж из мужей, единый между нами! – Ты был среди земных могучих «нет» девичьим «да». Ты детскими руками хотел с победой обойти весь свет, как чадами кишащий племенами. Тебе бы быть мечом – ты был поэт! – огнем в лесу и львом между зверями! – Как медь, расплавив, лить в толпу завет! – Ты не хотел ей дать игрушкой знамя. Так вот, найдя в самой себе ответ, толпа встает – ей в средствах равных нет».8 – «Грешивший Бог Любовью и страдавший! не лучше ли я поступал, признавший и дух и тело мыльным пузырем» – так начал Будда, до сих пор молчавший. – «Тебя мы в страшном виде узнаем – труп затвердевший, к дереву приставший; упрягом вечным – лезвием над сном повисшим молча над землей уставшей. – Как буря ночью с ливнем и огнем, проходит смерть над жизнью пожелавшей и разрушает этот хилый дом. – Боль победивший и любовь изгнавший и жизнь вне всякой жизни отыскавший, бесстрастный, – будет истинным вождем».9 Змея тумана синеватым чадом кусала крест и обливала ядом. И Он с креста богам не отвечал ни дрожью мышц, ни стонами, ни взглядом. Залитый кровью от терновых жал, тряпьем повитый – нищенским нарядом, копьем и пулей раненный, молчал над новой стражей, так же спящей рядом. И, распростертый от Карпатских скал до мшистых тундр, опустошенным садом в молчаньи мир у ног Его лежал, тот мир, который княжеским обрядом Его нагое тело окружал,был искушен, оставлен и восстал.
Мой Бог – Кто скрыт подшелухой вещей, Кого назватьбоялся Моисей, о Ком скрывална проповеди Будда, и Иисус –назвал Отцом людей. Мой Бог, Кто будетжив во мне, покуда я самЕго живым дыханьем буду;в начале шага, взора иречей, о Ком, во мне жи-вущем, не забуду; Кто не прибег ещедля славы к чуду в тюрьмеи смуте, в воздухе полей,в толпе, к ее прислушиваясьгуду, в возне плиты и воп-лях матерей; Кто делает все чищеи добрей, открытый в жизнималенькой моей.
8
Сборник русских поэтов в Польше. I. Выходит непериодическими выпусками (Львиград: Четки, 1930), стр. 37. Подборке предшествовала (стр. 36) автобиографическая заметка с фотопортретом Гомолицкого.
Лев Гомолицкий
Я был еще мальчиком, когда началась революция и мой отец внезапно лишился имущества, почестей и привилегий. Но я бессознательно почувствовал не огорчение утраты, а освобождение от тяготевших уже и надо мною суда и ненависти тех, кто в прежнем мире не были господами положения. С этих пор никакие лишения нищеты и страдания грубого труда и унижения уже не пугали меня, <став> очищающим искуплением за всю среду, в которой прошло мое детство. Став же свободным, я ощутил себя господином своей жизни, и тогда впервые проснулось сознание, что есть настоящая, разумная и вечная жизнь, не вмещающаяся в рамки моего существования. И пришла первая огромная и потрясающая любовь – п. ч. моею первою любовью был – Бог. Она дала мне твердость, оградившую чистоту от чужой злой воли и своих недодуманных поступков, и определила направление всей моей последующей жизни.
Это та часть меня, которая м. б. интересна каждому и потому является единственною настоящею биографией. Все же остальное есть только бесконечная вариация человеческой трагикомедии.
Стихотворение перепечатано в кн.: Вернуться в Россию – стихами... 200 поэтов эмиграции. Антология. Составитель, автор предисловия, комментариев и биографический сведений о поэтах Вадим Крейд (Москва: Республика, 1995).
У звезд и трав, животныхи вещей есть Плоть однаи Дух единый в ней. Он есть и в нас, – пустьцели и нажива нас гонятмимо жизней и смертей. Но ты смирись и уважайлюдей: что в них и с ними,жалко и красиво; ты сожалей и милуй все,что живо – не повреди, щадии не убей. Люби неЯ, как тело лю-бит душу: и соль морей, икаменную сушу, и кровь жи-вую, и в броженьи звездземного шара золотую грушу. Как из птенцов, свалив-шихся из гнезд, дыши навсех: на выжатых как грозд,на злых и наглых, вора и кли-кушу, кто слишком согнути кто слишком прост. Пусть твоего Дыханьяне нарушит ни жизнь, нисмерть, ни почести, ни пост,который в ранах папиросытушит.
9
Там же, стр. 38. Перепеч.: Вернуться в Россию – стихами... 200 поэтов эмиграции. Антология.
Люби неЯ, как тело любит душу – Ср. строку в Варшаве (№ 202, гл. 6): «люби, как тело любит душу».
