Сочинения русского периода. Стихи. Переводы. Переписка. Том 2

Гомолицкий Лев Николаевич

406 [10]

Земной рай

 Заря цветет вдоль не- ба, как лишай. Где труп кошачий брошен за сарай, растет травинкой жел- той и бессильной отве- шенный так скупо лю- дям рай.  Вот проститутка, нищий и посыльный с по- датками на новый уро- жай. Перед стеной тю- ремной скверик пыльный, солдатами набитый через край...  Есть тьма – есть свет, но, веря невзначай, они идут... разгадка непосильна, и не спасет ни взрыв, ни крест крестильный.

10

Там же, стр. 39. Перепеч.: Вернуться в Россию – стихами... 200 поэтов эмиграции. Антология. 

407 [11]

Голем

 Один

раввин для мести силой гнева, слепив из глины, оживил голема. Стал человечек глиняный дышать.  Всю ночь раввин учил его писать и нараспев читать от права влево, чтоб разрушенья силу обуздать.  Но дочь раввина назы- валась Ева, а Ева – Ха- ва значит: жизнь и мать, – и победила старца муд- рость–дева.  Придя для зла, не мог противостать голем люб- ви и глиной стал опять. –––  Не потому ли, плевелы посева, боимся мы на жизнь глаза поднять, чтоб, полю- бив, не превратиться в пядь.

11

Там же, стр. 40. 

408 [12]

Наше сегодня

 Ночь, полная разрозненной стрельбой – комки мозгов на камнях мостовой – и над толпой идущие плакаты... все стало сном – пошло на перегной.  Там, где висел у куз- ницы Распятый, где рылся в пашне плуг перед войной, вдоль вех граничных ходит не усатый и не по-русски мрачный часовой.  Ведь больше нет ни там, в степи покатой, ни здесь... под прежней русской широтой, Ее, в своем паденьи виноватой.  Огородясь казармой и тюрьмой, крестом антенны встав над курной хатой, на нас взглянул жестокий век двадцатый.

12

Там же, стр. 41. Перепеч.: Вернуться в Россию – стихами... 200 поэтов эмиграции. Антология. 

409 [13]

Бог

1  Те, что для Бога между крыш, как в чаще, дворцы возво- дят с роскошью разящей, в наитии наивной простоты ждут благ земных из рук Его молчащих.  Но руки Бога скудны и пусты: дают бедно и отни- мают чаще... И как бы Он служил для суеты разнуздан- ной, пресыщенной и спящей!  Бог – это книга. Каждый приходящий в ней от- крывает белые листы.  Дела его вне цели и просты. 2  Антенны крест сменяет – золотой, и плещет ряса, призывая в бой, пока ученый бойни обличает, испуганный последнею войной.  Так, распыляясь, вера иссякает.  Над взбешенной ослепшею толпой идут плакаты – реют и... линяют. И липнет кровь, и раздается рой.  История, изверясь, забывает, когда душистый теплый прах земной носил Богов – хранил их след босой.  Но гул земной Кого-то ожидает в тот странный час, в который наступает по городам предутренний покой. 3  «Все ближе Я – непризнанный хозяин, и мой приход не нов и не случаен. Я тот, чей вид один уже пьянит, чей разговор о самом мелком – таен.  Творец не слов, но жизни, Я сокрыт от тех, чей взгляд поверхностно скользит. В движеньи улиц, ярмарок и чаен мое дыханье бурей пролетит.  И в том, кто стал от пустоты отчаян, кто вечно телом болен и несыт, Я оживу, от мудрецов утаен...  Где зарево над городом стоит, где миг с тобою ра- достно нечаян, Я знаю – ждет надежда и язвит!»

13

Москва (Чикаго), 1930, № 9 (19), октябрь, стр. 1. 

410 [14]

Памяти Бориса Буткевича

Твоя судьба, великий трагик – Русь, в судьбе твоих замученных поэтов. Землей, намокшей в крови их, клянусь: ты не ценила жизней и сонетов.  Пусть тех нашла свинцовая пчела, пусть в ураганах подломились эти – судьбой и скорбью вечною была причина смерти истинной в поэте.  Черт искаженных – исступленный вид!– твоих жестоких знаков и волнений не перенесть тому, кто сам горит, сам исступлен волнами вдохновений...  Не только душ, но их вместилищ – тел, горячих тел – ты тоже не щадила.  Я трепещу, что высказать успел все, что молчаньем усмирит могила.  В тот год, когда, разбужена войной, в коронной роли земли потрясала, – ты эти зерна вместе с шелухой, в мрак мировой рассыпав, растоптала...  В чужую землю павшее зерно, раздавленное русскою судьбою! И утешенья гнева не дано нам, обреченным на одно с тобою.  Наш гнев устал, – рождаясь вновь и вновь, он не встречает прежнего волненья, и вместо гнева

терпкая любовь встает со дна последнего смиренья.

14

За Свободу!, 1931, № 243, 13 сентября, стр. 2. Ср.: Д.В. Философов, «Человек без паспорта. Памяти Бориса Буткевича», За Свободу!, 1931, № 239, 9 сентября, стр. 2-4; № 240, 10 сентября, стр. 3-4. 

411 [15]

Дни мои... я в них вселяю страх – взгляд мой мертв, мертвы мои слова. Ночью я лежу в твоих руках; ты зовешь, целуешь этот прах, рядом с мертвым трепетно жива. Греешь телом холод гробовой, жжешь дыханьем ребра, сжатый рот. Без ответа, черный и прямой я лежу, и гулкой пустотой надо мною ночь моя плывет. И уносит пустотой ночной, точно черные венки водой, год за годом, и встает пуста память, тьмой омытая... Зимой так пуста последняя верста на пути в обещанный покой.

15

Молва, 1932, № 108, 14 августа, стр. 3. Включено в антологию: Якорь. Антология зарубежной поэзии. Составили Г.В. Адамович и М.Л. Кантор (Берлин: Петрополис, 1936), стр. 221-222 (Якорь. Антология русской зарубежной поэзии. Под редакцией Олега Коростелева, Луиджи Магаротто, Андрея Устинова (С.-Петербург: Алетейя, 2005), стр. 195). Ср.: № 383. 

412 [16]

Дрожа, струится волнами бумага, к руке слетает меткая рука. Течет стихов молитвенная влага, как плавная воздушная река. Стучать весь день, и золотой и синий от солнечных, от раскаленных тем, разыгрывать на клавишах машины симфонии торжественных поэм. А за окном, где опустили выи ихтиозавры-краны над мостом, живут машины в воздухе стальные, кишат на камнях, сотрясая дом. Их скрежетом, ворчаньем, голосами наполнен мир – большой стальной завод, где вечный дух певучими стихами сквозь лязг машинных валиков течет.

16

Молва, 1933, № 195, 27 августа, стр. 3.

413 [17]

Дрожишь над этой жизнью – а зачем? Трепещешь боли, горя – а зачем?.. Ведь все равно непобедима жизнь– Твоей судьбе ее не изменить. Кричи в агонии; я жить хочу... В тоске моли: я умереть хочу... Умри... живи... непобедима жизнь – Твоим словам ее не изменить. Подобен мир нетленному лучу. Умри, ослепни, стань безумен, нем – он так же будет петь, сиять, трубить: непобедима и бессмертна жизнь!

17

Молва, 1933, № 207, 10 сентября, стр. 3.

414 [18]

Белые стихи

Для глаз – галлиполийских роз, сирийских сикомор венки... Но жалит в ногу скорпионом эдема чуждого земля. Здесь чуждый рай, там ад чужой: стозевный вей, фабричный пал... На заводских покатых нарах и сон – не сон в земле чужой. Раб – абиссинский пьяный негр, бежавший с каторги араб и ты – одним покрыты потом... и хлеб – не хлеб в земле чужой. Черства изгнания земля... Пуста изгнания земля... Но что считает мир позором, то не позор в земле чужой. Вы, глыбы непосильных нош, ты, ночь бездомная в порту, в вас много Вечного Веселья – Бог – только Бог в земле чужой.

18

Меч, 1934, № 28, 25 ноября, стр. 3. Вошло (без названия) в качестве вступления в ранний пространный машинописный вариант «Эмигрантской поэмы» – см. № 211 А и 211 В (Варианты).

сикомора – дерево в Иудее и на Ближнем Востоке, в Библии – египетская смоковница; фигурирует в стих. Гумилева «Вероятно, в жизни предыдущей».

стозевный – слово взято из «Тилемахиды» Тредиаковского.

415 [19]

Пугливы дни безмолвною зимой. Чуть вспыхнет лед на окнах, уж страницы шевелят сумерки. На книге оттиск свой – – круг керосиновый – закрыла лампа. Лица разделены прозрачным колпаком. Шатаясь, ветер подпирает дом, скребет ногтем задумчиво карнизы. Наверно снятся голубые бризы ему, бродяге северных болот. Что ж, день, зевнем, перекрестивши рот, закрыв лицо листом газетным ломким, уткнемся где-нибудь от всех в сторонке – на старом кресле и, вздохнув, уснем. Пускай за нас дрожит в тревоге дом – развалина, упрямое строенье; пусть напрягает старческое зренье, чтоб разглядеть сквозь эту тишь и глушь, не скачет ли уже по миру Муж, испепеляя – огненным копытом войны последней – земли и граниты, в пар превращая гривы пенных вод и в горсть золы – земной огромный плод.

19

Журнал Содружества (Выборг), 1935, № 3 (27), март, стр. 22.