Насытившись блаженным видом сновсвоей жены, я целый день готов горстьхлеба выгрызать из скал с рычаньем,благодаря в молитве за ничто. Вы видите, каким пустым желаньемкопчу я нынче наш небесный кров. Выскажете, – устал я от познанья, отдерзости неслыханной и слов? Наверно, нет: когда ночным мерцаньемзабродит мир, во сне я мерю то, чтоодолеть еще не мог дерзаньем, чтобы верней, скопившись сто на сто,вцепиться в гриву неба с ликованьем,прыжком пробивши череп расстоянья.
32
427. Liter'arn'i archiv Pam'atn'iku N'arodn'iho p'isemnictv'i (Прага). Архив А.Л. Бема,стихотворения Гомолицкого № 1. Автограф. По новой орфографии. Включено в подборку стихов, посланных А.Л.Бему при письме от 22 февраля 1926 г. Ср.: № 380, 396.
не один теперь – я вместе с кем-нибудь: со зверем,дышащим в лицо дыханьем теплым, щекочащим го-рячей шорсткой грудь, когда в ночи грозой сверкаютстекла; и, только день омытый расцветет, я раскрываюмиру свои веки – все, что живет, что движется, зовет:деревья, звери, птицы, человеки – мне начинает вечныйсвой рассказ, давно подслушанный и начатый не раз;и даже хор мушиный над столами, следы, в пескезастывшие вчера... мне говорят бездушными губамивсе утра свежие, немые вечера. Их исповедь движения и слова мне кажется к шагаммоим тоской. Спуститься серце малое готово к нимнеизвестной разуму тропой. И иногда я думаю тревожно: когда скует бездвижье ипокой, и будет мне страданье невозможно, – увижу лисквозь землю мир живой? Какие грозы мутными дождямимое лицо слезами оросят, когда в земле под ржавымигвоздями ласкать земное руки захотят!
33
428. Послано в письме к А.Л. Бему от 27 августа 1927 с указанием, что это последнее стихотворение, созданное после «К Полудню».
В движеньи времени, лишь вспыхнетновый день, мы в прошлое отбрасываемтень, и наше прошлое под тенью ожи-вает (так ствол подрубленный откорня прорастает). Дай крепость зренью, слуху и словам, чтобы, прикрыв дрожащие ресницы,прошел в уме по прежним берегам, гдетеплятся потухшие зарницы. В моих блужданьях следуй по пятам,Ты, уронивший в эту пахоть мысли, – ды-ши дыханьем, ритмом серца числи. Пусть чувствует дыхание Твое и я,и каждый, кто страницы эти раскроетмолча где-нибудь на свете, в котором те-ло таяло мое.
34
429-432 – Liter'arn'i archiv Pam'atn'iku N'arodn'iho p'isemnictv'i (Прага). Архив А.Л. Бема, pукописи Гомолицкого. № 17. Автограф цикла стихотворений, посланный в составе письма к Бему от 15 марта 1928. Рукопись примечательна доведением до крайности орфографических новшеств Гомолицкого (он придерживался их и в своем письме к Бему): он не только перешел на новую орфографию (устранив яти и твердый знак), но и, не довольствуясь этим, устранил повсюду мягкий знак, заменив его апострофом; вдобавок он (хоть и непоследовательно) прибегает к «фонетическому» принципу, снимая «непроизносимые» согласные (серце, чуства), не обозначая мягкость после шипящих (лиш, тиш), ставя о (вместо е) после них (обнажонные, окружон, жосткие) и пользуясь на письме аббревиатурой (м.б. – вместо может быть). При публикации редакторы приблизили орфографию к нормальной.
1Ребенком я играл, бывало, в великаны:ковер в гостиной помещает страны, нанем разбросаны деревни, города; растутлеса над шелковиной речки; гуляют мир-но в их тени стада, и ссорятся, воюя,человечки. Наверно, так же, в пене облаков с бле-стящего в лучах аэроплана парящиевниманьем великана следят за сетьюулиц и садов и ребрами оврагов и холмов, когда качают голубые волны кры-латый челн над нашим городком пу-гающим, забытым и безмолвным, какна отлете обгоревший дом. Не горсть надежд беспамятнымиднями здесь в щели улиц брошена, вполя, где пашня, груди стуже оголя, зи-мой сечется мутными дождями. Сви-вались в пламени страницами года, за-пачканные глиной огородов; вроставшие,как рак, в тела народов и душнымсном прожитые тогда; – сценарии,актеры и пожары – осадком в памяти,как будто прочитал разрозненныхстолетий мемуары. За валом вал, грозя, перелетал; сквозьшлюзы улиц по дорожным стокам с по-лей текли войска густым потоком,пока настал в безмолвии отлив. Змеитсявех под лесом вереница, стеной проз-рачной земли разделив: там улеглась, во-рочаясь, граница.––– За то, что Ты мне видеть это дал,молясь теперь, я жизнь благословляю. Но итогда, со страхом принимая дни об-нажонные, я тоже не роптал. В век за-каленья кровью и сомненьем, в мир испы-танья духа закаленьем травинкойскромной вросший, от Тебя на шумыжизни отзвуками полный, не отвечалдвиженьями на волны, то поглощавшиев мрак омутов безмолвный, то изры-гавшие, играя и трубя.––– В топь одиночества, в леса душинемые, бледнея в их дыханьи, уходил, ислушал я оттуда дни земные: подих корой движенье тайных сил. Какой-то трепет жизни сладостраст-ный жег слух и взгляд, и отнимал язык –– был ликованьем каждый встречныймиг, жизнь каждой вещи – явной и пре-красной. Вдыхать, смотреть, бывало, язову на сонце тело, если только в силе;подошвой рваной чувствовать траву,неровность камней, мягкость теплой пыли.А за работой, в доме тот же свет: повечерам, когда в горшках дрожащих зву-чит оркестром на плите обед, следиля танец отсветов блудящих: по стенамгрязным трещины плиты потокибликов разноцветных лили, и колебалисьв них из темноты на паутинах нитисерой пыли.––– Но юношей, с измученным лицом –кощунственным намеком искажонным,заглядывал порою день буд"eнный на днокирпичных стен – в наш дом: следилза телом бледным неумелым, трепещу-щим от каждого толчка – как вдохно-венье в серце недозрелом, и на струне кро-вавой языка сольфеджио по старым но-там пело. Тогда глаза сонливые огня и тиши-ны (часы не поправляли), пытавшейся надскрежетом плиты навязывать слаща-вые мечты, неугасимые, для серца поту-хали: смех (издевательский, жестокий)над собой, свое же тело исступленно жаля,овладевал испуганной душой. Засохшийяд вспухающих укусов я слизывал горя-чею слюной, стыдясь до боли мыслей, чустви вкусов.––– Боясь себя, я телом грел мечту, не разв часы вечерних ожиданий родных сослужбы, приглушив плиту, я трепеталот близости желаний – убить вселен-ную: весь загорясь огнем любви, востор-га, без питья и пищи, и отдыха поки-нуть вдруг жилище; и в никуда с бе-зумием вдвоем идти, пока еще пи-тают силы и движут мускулы, пе-рерождаясь в жилы. То иначе –: слепящий мокрый снег;петля скользящая в руках окоченелых,и безразличный в воздухе ночлег, когдаобвиснет на веревке тело... В минуты проблеска, когда благо-словлял всю меру слабости над тьмойуничтоженья – пусть Твоего не слышалприближенья, пусть утешенья слов
неузнавал – касался м.б. я области про-зренья.
35
430. Ср.: № 399.
431
2
Самосознанье
Оно пришло из серца: по ночам ячувствовал движенье где-то там; шагивокруг – без роста приближенья, какбудто кто-то тихо по кругам бро-дил, ища свиданья или мщенья. Какпузырьки мгновенные в пен'e, сжимаявздувшись пульс под кожей в теле. Вс"e не-доверчивей я жался в тишине к тому,чт'o дышит на весах постели. По-том и днем его машинный ритмстал разрывать мелодию бываньяи марши мнений. Только догорит днем утомленноеот встреч и книг сознанье, и тольковдоль Господнего лица зареют звез-ды – пчелы неземные, и с крыльев их по-сыпется пыльца в окно сквозь пальцытонкие ночные, – я в комнате лежу, кактот кокон, закрытый школьником втабачную коробку, а дом живым ды-ханьем окружон, вонзившийся как дискв земное топко; и сеются по ветрусемена, летят, скользя, в пространствоэмбрионы, сорятся искры, числа, именаи прорастают, проникая в лона.–– Дрожит небес подвижный перламутр,растут жемчужины в его скользящихскладках. Черты земли меняются в догадках –– по вечерам и краской дымных утр. Здесь, в сонных грезах космоса, со-знанье нашло облипший мясом мойскелет – под мозгом слова хрип и кло-котанье, в зрачках, как в лупах, то ту-манный свет, то четкие подвижныекартины (над ними – своды волосковбровей, внизу – ступни на жосткихструпьях глины), и гул, под звуком, рако-вин ушей. Как сползший в гроб одной ногой спостели вдруг замечает жизнь на са-мом деле, – я, сотворенный вновь второйАдам, открытый мир открыть пыталсясам: под шелухой готового привычкиискал я корни, забывая клички, чтобимена свои вернуть вещам. От пыльного истертого порога япаутинку к звездам протянул, чтобощущать дрожанье их и гул – и возвратилживому имя (:«Бога»).–– Следила, как ревнивая жена, за каж-дым шагом, каждой мыслью совесть. Сулыбкой выслушав неопытную повестьо прошлом, сняла крест с меня она. Еелюбимца, строгого Толстого я принялгордое, уверенное слово и слушал эховызова: семья!.. там, где броженье духаи семян. Но, снявши крест, не снял личинутела: по-прежнему под пеплом мыслейтлела уродец маленький, запретнаямечта, напетая из старой старой песни, гдемуж снимает брачной ночью перстень, спа-сая девственность в далекие места. И подее таким невинным тленьем вдруг пламявспыхнуло со свистом и шипеньем.
432
3 Однажды вечером у нас в гостях, на сла-бость жалуясь, от чая встала дама и при-легла на мой диван впотьмах, как береж-но ей приказала мама. Уже на днях случилось как-то так, чтостали взору непонятно милы в ней каж-дый новый узнанный пустяк – то ша-ловливое, то скорбное лицо, давно напальце лишнее кольцо и светлое – для близкихимя – Милы. Когда чуть бледная, прижав рукой ви-сок, она на свет допить вернулась круж-ку, – тайком к себе переступив порог, яна диван согретый ею лег лицом в ду-шисто теплую подушку. И, прижимаясьнежно к теплоте и волоску, щекочаще-му тело, я в первый раз в блаженнойтемноте был так приближен и испуган ею.––– Ряд продолжающих друг друга длин-ных встреч, не конченных досадно разгово-ров; обмолвки, стыдные для краски щек,не взоров, и в близости, вне слов, вторая реч. Однажды понял я, как жутко неиз-бежно то, что скрывается под этимзовом нежным похожих мыслей, безмяте-жных дней; сравненье жизней, нашихлет – во всей пугающей несхожестираскрылось, и на минуту мысль моя сму-тилась...
Войди в мой Дом, чтоботделили двери от непонят-ного. С тобой одной вдвоемв словах и ласках, зная иливеря, забыть и том, чтоокружает дом! Сквозь закопченные зарей итленьем стены, закрытыевесной листвой колонн, сле-дить цветов и формы пе-ремены и слушать птицволнующий гомон. Когда лучи поймают пау-тиной и безмятежно жмешьсяты ко мне, – мне кажется,с полей, размытой глинойсвет приближается опятьв цветущем дне. Гораздо тише, ласковей ипроще целует волосы когда-то страшным ртом – пока-зывает пастбища и рощи,и капли в сердце маленькомтвоем.
Пылинка – я в начале бы-тия, оторвано от божьейплоти звездной, комкомкровавым полетело в бездну,крича и корчась, корчась икрича. Там, падая, моргаяизумленно, онокружилось, раз-личая сны, пока к нему изтемноты бездонной Бог неприблизил звездной тиши-ны. Как пчелы жмутся нарабочем соте, к соскам –дитя, и муж – к теплу жены,как пыль к магниту, яприлипло к плоти прибли-женной великой тишины.Сквозь корни, вросшие в бо-жественные поры, в нем ста-ла бродить тьма – господнякровь! Оно томилось, откры-вая взоры и закрывая утомлен-но вновь. Так, шевелясь и двигаясь,томится, и утомится тре-петать и прясть – окон-чив двигаться, в господнемрастворится, господнейплоти возвращая часть.
37
434. Послано в письме к Бему от 15 декабря 1928.
Пылинка – я – ср. «Вечернее размышление» М.В.Ломоносова.
Днем я, наполненный за-ботами и страхом за пу-стяки мелькающие дня, спо-коен, зная, что за тихимвзмахом дверей в своейсветелке – жизнь моя: в капоте – жолтом с бе-лыми цветами–, с ногамив кресле бархатном сидит,недоуменно ясными глазамиза мной сквозь стены мыс-ленно следит. На мне всегда ее любвидыханье, и каждый мигмогу, оставив путь, придтик ее теплу и трепетаньюи в складках платья мяг-ких отдохнуть!