Сочинения русского периода. Стихотворения и поэмы. Том 1

Гомолицкий Лев Николаевич

Хочется пожелать молодому поэту – чтобы он скорее попал в Европу, в Париж, или хотя бы в Прагу, где мог усовершенствовать свое дарование – едва ли от «сильно-комического» и в то же время жуткого витязевского Пошехонья ²¹⁷ .

О Гомолицком Нальянч мог слышать еще в Праге и, по всей вероятности, с самого начала видел в нем близкое «Скиту» явление. В газете при наборе статья была оборвана на полуслове. Но это не ослабило эффекта, возникшего из-за контраста между убийственной критикой антологии Витязевского в целом и безоговорочной похвалой Гомолицкому в устах нелицеприятного рецензента. К тому времени Гомолицкий ни разу не удостаивался столь громкогласной, однозначно одобрительной оценки в печати.

217

217 С. Нальянч, «Жуткая книга (“Сборник русских поэтов в Польше”. I. Львиград (?), 1930. Четки)», За Свободу!, 1930, 23 июня, стр. 3.

Рецензии Бохана и Нальянча вызвали отповедь Гриненко:

Вышел во Львове «Сборник русских поэтов в Польше».

Воспоследовали и два газетных отзыва – в «За свободу» (№ 167) и в «Нашей Жизни» (№ 500)

«За свободу», газета, обслуживающая

эмиграцию в Варшаве, лично озлобившись на одно лицо из сборника (С. Витязевского), набрасывается на «Сборник», эту былину наших устремлений к родине, топчет ее, разрывает сор таким жестом, точно всё, что в нем, безо всяких оговорок,– действительно, по выражению газеты, самый натуральный сор, навоз, в котором газета едва-едва находит одно жемчужное зерно...

А propos: если это «зерно» – Л. Гомолицкий – и в самом деле будущая жемчужина, то на фоне такого несерьезного отзыва трудно этому поверить.

«Наша Жизнь» будто и понимает всю суть «культурного дела» вышедшей книжки, однако, точно в пику «За свободу», танцующей по былинке, бездоказательно захваливает всех 17 авторов «сборника», делая лишь незначительные технические указания и суя в воздух вполне основательным упреком не указанному в книжке редактору ее, хотя и знает, конечно, его имя (зачем же тогда скрывать?).

«За свободу», с явным намерением «убить», зло высмеивает появление в «сборнике» автобиографий и портретов авторов, считая этот жест молодых всяческой их недозрелостью и легкомыслием; а «Наша Жизнь» собирается «с интересом ждать» следующих выпусков «сборника» не с плохими (как было), а «с хорошими портретами, но только без биографий», – значит, «Н.Ж.» не находит здесь ни легкомыслия, ни неловкости никакой, а даже видит некоторую насущную потребность – в портретах...

И та, и другая газеты произвольно, лишь по личному вкусу рецензента, выхватывают, может быть, и существенные, но всё же лишь отдельные строфы и строки отдельных малоизвестных авторов, пытаясь таким мимолетным жестом установить главное – творческое лицо поэта...

Оба отзыва суетятся, горячатся, сердятся, или приглаживают по головке или брызжут нехорошей пеной; – оба точно обрадовались, что есть над чем потолковать, «позамечать», поострить и даже поиздеваться, – наконец-то, дескать, появилось у нас нечто, на что давно очень хотелось бы обратить свое просвещенное внимание!..

***

Читаешь эти два отзыва и недоумеваешь: кому всё это нужно? Неужели это только и всего, что мы в состоянии создать, сберечь и приготовить России?! ²¹⁸

218

218 Вл. Гриненко, «Старые и досадные ошибки», Москва (Чикаго), 1930, № 8 (18), сентябрь, стр. 23-24.

Предложение, сделанное Гомолицкому Нальянчем, спастись бегством в Париж или «хотя бы» Прагу осталось невыполнимым. Но попытка выхода за пределы «витязевского Пошехонья» у Гомолицкого выразилась в двух «географических» бросках.

Первым была его брошюра 1930 года Об основах русской культуры, вышедшая в Чехословакии, в Пряшеве. Она не может сегодня не производить странного впечатления. Как и другие подобные выступления молодого поэта, в частности приуроченные к празднованию Дня Русской Культуры, статья кажется наивно-претенциозной компиляцией, полной азбучных истин. Оценить ее смысл можно лишь в конкретном биографическом и историко-литературном контексте. Утверждение особой всемирной миссии русской культуры не было для Гомолицкого отвлеченно-риторическим штампом. Ключом к его толкованию является заявление: «Через политическое крушение своей родины, давно подготовлявшееся в ее истории, и через ее крестный путь жесточайшей пробою мы оценили на себе всю бездну падения современного человечества, усумнившегося в существовании духовного начала и решившего строить свое жизненное благополучие помимо голоса своей совести. Русский народ, как наиболее из всех остальных простой, прямой и совестливый, больше всех пострадал от заблуждений европейской мысли, выросшей из стремления к личному благу и насилию, яснее всех и понял всю смертельную опасность этого заблуждения». Бросается в глаза перекличка этого заявления с фельетоном «Голос из газетного подвала». Глубоко личный характер имеет и следующий пассаж: «В великой смуте революции мы потеряли все свои материальные богатства, мы увидели в глаза смерть и привыкли к нищете и к жестокому труду, мы почувствовали на своих боках всю оборотную сторону эгоистического устройства европейского мира, но это-то и заставило нас сделать как раз то, что ставил в основу нравственного переворота Лев Толстой – остановиться в кружении жизни и одуматься. Одумавшись же, мы увидели прежде всего всё сокровище своего народного духа и впервые ясно и просто и до конца оценили его, а тем самым, может быть, впервые за всю жизнь русского народа до глубины сознания поняли свои силы и свой долг перед всем человечеством и сознательно взяли в свои руки дело всемирного бессмертного блага». Перекликаясь с «автобиографической» заметкой, помещенной в антологии Сборник русских поэтов в Польше, он позволяет в публицистическом местоимении «мы» ощутить индивидуальную исповедь автора, дающую объяснение его обращению к толстовскому учению в период «Дуновения». Вышедшее брошюрой сочинение было продиктовано стремлением поэта «помочь разобраться себе и другим русским людям в том, что следует нам делать для спасения и блага своей страдающей родины». В нем следует видеть не претензию на литературоведческое «исследование», а исповедальный документ, своего рода манифест, изложение собственного нравственно-мировоззренческого и творческого кредо. Сводя Достоевского и Толстого вместе как учителей жизни, статья Гомолицкого объявляет первого лишь «преддверием» или условием появления второго: «То, что Достоевский брал больше чувством и своей гениальной догадкой, Лев Толстой развил в стройную и законченную систему». При этом в них обоих автор обнаруживает «смысл и основу» русской культуры.

Задача сохранения родной культуры в чужой среде, при роковой оторванности от родины, казалась Гомолицкому высшим оправданием собственной литературной работы. Рассуждения об «основах» родной культуры теснейшим образом были связаны с интимными мыслями о своем собственном творчестве, раскрывая такие его стороны, которые в стихах могли показаться просто художественной игрой или были ею заслонены. Исходный пункт статьи подчеркивал «учительное» начало в культуре, в больших русских писателях. Сделав краткий обзор мировой религиозно-этической мысли от браминов до Гиллеля, Гомолицкий заключал:

И к этой-то истинной жизни всего человечества мы, русские, приведены нашими учителями Толстым и Достоевским.

Появление их в жизни русского народа было значительнее для него, чем все другие более громкие и заметные явления.

Другими

словами, эти «учителя» затмевают собой все другие события духовной жизни на Руси со времени введения христианства. Такое понимание не сводится к одному лишь разъяснению выдвинутых ими идей и понятий или к изложению содержания предлагаемых «проповедей». «Толстовская» природа статьи в столь же сильной степени проявляется и в адресации к «народу» – она накладывает отпечаток на самый способ философствования в брошюре, на самый способ высказывания мысли. Специфика дидактической направленности книжки раскрывается в указании Гомолицкого, помещенном на обороте титульного листа: «Эту свою работу посвящаю народу Карпатской Руси».

Адресация к этой особой аудитории таила в себе определенный политический смысл, проясняемый статьей Гомолицкого, за год до того написанной для львовского Русского Голоса ²¹⁹ и бывшей обзором выходившей в Пряшеве еженедельной Народной Газеты, отстаивавшей интересы населения Карпатской Руси. После падения Австро-Венгрии эта область, вошедшая в 1919 г. в состав Чехословацкой республики, боролась за автономию, предусмотренную Сен-Жерменским мирным договором. Между тем судьба области оказалась в клубке острых русско-украинских противоречий, сходных с противоречиями, существовавшими в Галичине: конфликт между русскими и украинцами, борьба за русский литературный язык против карпато-русского наречия, вражда греко-католической (униаты) и русской православной церквей, причем руководители русского движения обвиняли центральное пражское правительство в поддержке «украинизации» ²²⁰ . Эти противоречия были усугублены в Пряшевской Руси, маленькой горной полосе в Восточной Словакии, отделенной административной границей Словакии, вопреки протестам русского населения, от остальной Карпатской Руси. Рассказывая в своей газетной статье о поступающей туда помощи живущих в Америке карпаторуссов, Гомолицкий видел в этой помощи пример того, «какую твердую нравственную опору имеет родина, переживающая трудное время, в своих детях, эмигрировавших из нее». Пряшевцы решили, что они не русины и не украинцы, а русские, и заявили о себе, что они не «греко-католические словаки, а русский народ». Выражая восхищение этой стойкостью национального самосознания, статья «Народный подвиг» указывала и на значение «саморазвития»: создание в течение короткого времени собственной интеллигенции, распространение русской грамоты и культуры в сельской среде, появление сети читален. Карпатская Русь превращалась в «Россию» вне России и заставляла пересмотреть отношение между понятиями «национального меньшинства» и «эмиграции». Внимание Гомолицкого и здесь обращено на роль культуры как цементирующего фактора, формирующего самосознание народа и объединяющего разные его слои и группы вне зависимости от территориальных границ.

219

219 Лев Гомолицкий, «Народный подвиг (Из жизни Пряшевской Руси)», Русский Голос, 1929, 23 июня, стр. 2-3.

220

220 См.: «Алексей Юлианович Геровский. Краткая биография», в кн.: Путями истории. Общерусское национальное, духовное и культурное единство на основании данных науки и жизни. Под ред. Олега Алексеевича Грабаря. Том II (Нью-Йорк: Издательство «Карпаторусского Литературного Общества» («Свободное Слово Карпатской Руси»), 1979), стр. 252-253.

Брошюра Гомолицкого, написанная, очевидно, по предложению редакции Народной Газеты ²²¹ , задумана была поэтом именно для содействия «саморазвитию» народа, перед которым встала задача овладения русским литературным языком и приобщения к русской культуре, и должна была играть роль своего рода дидактического пособия ²²² . Она явила собой странный симбиоз между глубоко выношенными мыслями о сущности русской литературы (а вместе с тем и культуры в целом), складывавшимися у автора «Дуновения» на протяжении 1920-х годов, и агитационными задачами русского дела в борьбе за утверждение национально-культурной автономии «меньшинства внутри меньшинства». В работе над ней достигла высшей степени самоидентификация Гомолицкого как «русского», как человека русской культуры и «русского» мироощущения. «Я русский, люблю Россию и поэтому невольно идеализирую свой народ. Быть может, в своей брошюре я переоцениваю силу его духа. Но настоящий переломный момент в жизни русского народа дает повод ожидать от его внутренних качеств небывалого расцвета», – писал он В.Ф. Булгакову 27 августа 1930 г.

221

221 Содержание книжки отразилось в докладе «Об основах Русской Культуры», прочитанном Гомолицким в Остроге на Дне Русской Культуры 8 июня 1930. См.: «Г. Острог (От нашего корреспондента). День Русской Культуры», За Свободу!, 1930, 12 июля, стр. 4. За год до того Гомолицкий на таком же празднестве сделал краткий доклад, в котором «обрисовал особенности русского народа и его культуры». См.: N., «“День Русской Культуры” в г. Остроге (От нашего корреспондента)», За Свободу!, 1929, 22 июня, стр. 5. Ср. пространную статью Гомолицкого «Ко дню русской культуры. Венец терновый, увитый лаврами (О русском искусстве)», Русский Голос, 1929, 30 мая, 8 июня, 16 июня.

222

222 До 1937 года в Карпатской Руси учебников на русском языке вообще не было. См.: Михаил Прокоп, «“Самостiйнi, вiд нiкого незалежнi...” Авантюра галицких самостийников на Закарпатской Руси», в кн.: Путями истории. Общерусское национальное, духовное и культурное единство на основании данных науки и жизни. Том II, стр. 268. 27 августа 1930 г. Гомолицкий писал В.Ф. Булгакову об опасениях, что униатское духовенство «испугалось» его сочинения и откажется пустить его в народ. Позднее, в 1935 году, Гомолицкий, говоря о праздновании Дня Русской Культуры в Зарубежьи, отметил, что «в Прикарпатской Руси дни русской культуры заняли такое же неоспоримое место в жизни, как церковные праздники». «В Ужгород ежегодно к этому дню стекается чуть ли не всё русское население Карпатороссии, – продолжал он. – Никакие залы не вмещают собравшихся. Русские деревенские клубы, организации идут в национальных костюмах, с оркестрами. Речи произносятся под открытым небом. Этот народ взыскует приобщения к русской культуре и, может быть, именно здесь имя Пушкина приобретает особенное значение. Тут оно синоним русской просветительной культуры, знакомства с которой как раз и недостает карпатороссам. Надо помнить, что простой народ в Карпатороссии, трогательно противопоставляющий всем вековым гонениям свое русское самосознание, до сих пор не знает русской литературы. Дни Русской Культуры для него служат как раз встречами с этой литературой». – Л. Гомолицкий, «Недостойный спор», Меч, 1935, 7 апреля, стр. 8.