Сочинения в 2 т. Том 2
Шрифт:
Шаповалов присел на ступеньку трапа, ведущего на мостик, и задумался над своей судьбой, над целой вереницей неудач, которые преследовали его с таким упорством, едва лишь появлялся он в этом городке.
Уже вечерело. За россыпью влажных от закатного солнца крыш где-то, очевидно, в районе вокзала, вздымалась, медленно вращаясь, рыжая, плотная, витая колонна дыма. Она поднималась до уровня горных вершин, подпирая облако цвета крови. «Значит, недавно бомбили, — подумал Игнат. — Сколько железа и сколько огня выбросил враг на этот маленький город!»
Близко, за перевалом, шли непрерывные бои. Судьба городка решалась ежечасно. А он по-прежнему жил нешумной, деловой, сосредоточенной жизнью,
Там, на зеленой окраине, под горой жила она. И слышала свист фугасок, и видела кровь, расплеснутую на мостовых, и дышала острой пороховой гарью, и оставалась в этом городе, где все для нее было родным, где нужны были и радостные глаза ее, и неспокойные руки. Он увидит ее, — пройдут лишь только сутки, — увидит и скажет: «Моя родная… Я так страдал за тебя…»
Кто-то с силой встряхнул Игната, взяв его за плечо, и знакомый голос позвал:
— Шаповалов! Фу, черт… конечно, он!
Игнат вскочил со ступеньки. Перед ним стоял приземистый штурман, тот самый, которого видел он на мостике катера перед отплытием. Это был Васильков.
— Да какими же это судьбами, Шаповалов? Светопредставление! «Смешались в кучу кони, люди…» Поистине, тесна земля!
Он был все таким же, пожалуй, немного постарел, у глаз собрались густые морщинки.
— Ну, что же ты молчишь? Что смотришь букой?.. А, понимаю! Старая обида? Скажу по совести, Игнат, — он прикоснулся пальцем к груди Игната, — стыдно мне было. Очень стыдно… Если бы тебя тогда не отозвали, я все поправил бы. Сам бы все поправил. Смешная история, в конце концов! Девушка!.. Помнишь, влип я в нее, как гвоздь. И показалось, будто к тебе она, — он щелкнул пальцами, подбирая слово, — как бы сказать, склонна… Тут во мне, понимаешь, и брыкнулся чертик. И не подумал я, не успел подумать, как все уже произошло.
Он громко засмеялся, показывая вставные зубы; Шаповалов подумал: видно, кто-то уже проучил.
— Африканские страсти, понимаешь! А знаешь, Игнат, глупыми мы бываем подчас, очень глупыми. Ну, девушка… И что особенного? Много их…
— Вы бы лучше о ней и не говорили, — еле переводя дыхание, заметил Игнат.
Васильков удивленно вскинул голову и, словно призывая свидетелей, осмотрелся.
— О! — произнес он тихо и удивленно. — Значит, заякорило? Ну, что ж, дай бог… Я — за семейную жизнь. Был, знаешь, в древности такой поэт — Гораций. Все время воспевал он прелести семейной жизни, но сам оставался принципиальным холостяком. Скажу тебе по-свойски, я — не Гораций… Но принципы его достойны внимания.
Он, видимо, понял, что Шаповалов не намерен ни разговаривать с ним, ни, тем более, смеяться его остротам. С обычной легкостью меняя и выражение лица, и тон, становясь серьезным, Васильков сказал:
— О том, что тогда случилось, капитану Волкову известно. Я рассказал ему сам.
Он повернулся и пошел на корму, подергивая плечами, насвистывая веселую песенку. Игнат провожал его удивленным взглядом: ни в чем не изменился Васильков. Он жил шутя.
Ночью катер прибыл к месту аварии парохода. Судно лежало в сорока метрах от берега, на каменистой, заиленной гряде. С моря его почти невозможно было отличить от близких скал, — черный, сумрачный силуэт вырос в ту минуту, когда катер подошел вплотную к неподвижному кораблю.
На берегу услышали рокот катерной машины, хотя эту последнюю сотню метров Васильков вел свое малое судно очень осторожно, на самом малом ходу, так что можно было подумать: смутная тень берега отступает все дальше и дальше.
Шаркая по палубе башмаками, легко проскользнув сквозь толпу, матросы подбежали к борту и выбросили пеньковые кранцы. Катер мягко прижался
— Прибыли?.. Без потерь?..
Васильков ответил беззаботно:
— Кроме выкуренных папирос… Как вам живется тут на «приколе»?
Игнат подумал недружелюбно: штурман рисуется перед пассажирами.
Сверху ответили то ли насмешливо, то ли недовольно:
— А вот поживете — увидите! Противник на самом берегу. Днем, словно играя, постреливает из пистолетов.
Над мачтами судна ярким, белым пламенем взметнулась ракета, взметнулась и повисла, как будто зацепилась легким, пушистым хвостом за сбитую рею. В молочном свете, хлынувшем на берег, Игнат увидел только зубчатый мыс вдали, а впереди, несколько в стороне, лохматые космы водорослей, лениво качаемых волной. Там были камни, вторая, почти достигающая поверхности моря гряда. Как это случается нередко, что в минуты опасности или тревоги непрошенно приходят самые неуместные мысли, так было теперь и с ним: он с интересом уставился на эти камни, думая, заранее зная, что там наверняка, нагулянный, нетревоженный, кишмя кишит бычок. И лишь позже, когда с берега, будто спросонья, будто в предчувствии невидимой опасности, гаркнула раз, другой очередь пулемета, обрывок очереди, по десять-пятнадцать выстрелов, слитых, как рычание пса, и что-то звонко защелкало о железо борта, — Шаповалов вспомнил, где он, что и кто с ним, и ощупал письмо на груди, под бушлатом, письмо, которое так неожиданно завело его под этот огонь.
Мысленно послал он вражеских пулеметчиков ко всем чертям, а себе сказал, подумав, что ведь, оказывается, ему выпадает особая здесь роль, — он здесь единственный представитель крейсера, прославленного в боях.
Теперь он стал смотреть на берег, на дальний мыс, слегка как будто покачивающийся от волнистого света ракеты. Там ничего нельзя было рассмотреть, а эта, близкая часть скалистого побережья с катера не была видна, ее закрывал корпус корабля. Поэтому и немцы не видели катера, а стреляли, наверное, для острастки, хотя, возможно, они услышали ритмичный шум машины, донесшийся через прибой.
Ракета вскоре погасла, и наверху, на корме корабля, снова зазвучали негромкие голоса, потом стало слышно, как развернулся, спадая вниз, шторм-трап.
Игнат поднялся на судно вторым, вслед за Васильковым, ткнулся лицом в чью-то руку, в плечо, выпрямился, спросил тихо:
— Мне капитана порта Волкова. Срочное поручение с крейсера… Где его можно видеть?
Человек, от которого сильно несло йодоформом, сказал устало:
— Пройдите в кают-компанию… Там как раз заседает штаб.
В кают-компании, куда Шаповалов добрался наощупь, поминутно спотыкаясь на темных палубах незнакомого корабля, у стола, слабо освещенного масляной плошкой, сидели шесть человек. Он не увидел здесь Волкова. Люди, сидевшие за столом, мало походили на моряков, за исключением одного, в полосатой тельняшке, с темной татуировкой на кистях рук, да и тот, — подумал Шаповалов, — как будто из фильма «Остров сокровищ» сошел. Одеты они были в какие-то беспорядочные лохмотья, на головах повязки с причудливой бахромой, лица сплошь измазаны сажей.
Могучего телосложения, совершенно голый человек, прикрывший плечи чем-то наподобие горжетки, медленно обернулся к Шаповалову и, показывая чистые, очень белые зубы, спросил:
— Каким это ветром… братишка? Вот чудо-чудеса! Или боевой корабль поблизости?
Шаповалов доложил о причине своего прибытия. Черные люди за столом многозначительно переглянулись: быть может, они подумали, что крейсер действительно находится близко, но матрос не имеет права об этом говорить? Широкоплечий толстяк сказал, вставая: