[Так расценивались ] убийства животных, но не убийства людей.
265
По этому поводу Уайтлок16 на с. 599 [своих мемуаров] рассказывает следующую историю: какие-то квакеры в Хасингтоне, что в Нортумберленде, пришли в воскресный день к проповеднику
и повели с ним беседу; на квакеров напала толпа и чуть не убила одного или двух из них. Квакеры упали на колени и стали молить Бога простить не ведающих, что они творят, а затем, обернувшись к толпе, стали ей говорить о совершенном ею зле. В итоге жители деревни перессорились и исколотили друг друга еще сильнее, чем перед этим квакеров.
266
Этот софизм, заключающийся в том, что из-за злоупотребления какой-либо вещью выступают против ее употребления, является одним из самых грубых и в то же время самых распространенных, которые бытуют среди людей. История всех времен, и в особенности история периода, являющегося предметом нашего рассмотрения, дает нам примеры злоупотребления религией; и мы не упускали случая отметить их. Но тот, кто из этого сделал бы вывод о вреде религии вообще, судил бы весьма опрометчиво и ошибочно. Истинное назначение религии состоит в том, чтобы преобразовывать жизнь людей, очищать их сердца, добиваться выполнения ими всех моральных обязанностей и обеспечивать повиновение законам и гражданскому правителю. Когда религия преследует эти похвальные цели, ее действия, хотя и бесконечно ценные, являются тайными и безмолвными и редко привлекают внимание истории. Только тот ее незаконнорожденный вид, который разжигает раздоры, раздувает мятежи и толкает на бунт, открыто выступает на мировой арене и составляет великую силу революций и общественных потрясений. Поэтому у историка есть мало поводов к тому, чтобы упоминать о каком-либо ином виде религии; и он может сохранить самое высокое уважение к истинной набожности, даже если разоблачает все злоупотребления набожности ложной. Он может даже полагать, что у него нет лучшей возможности показать свою преданность первой, чем разоблачая последнюю и выявляя ее нелепости и вредную направленность.
Если историк отмечает какой-либо недостаток или несовершенство в каждом виде религии, упомянуть о котором ему представляется случай, то это еще не является доказательством отсутствия у него религиозности. Каждый принятый среди людей институт, каким бы божественным он ни был, должен
нести на себе следы слабости и немощи нашей природы, и, если его не охранять тщательным образом, он может выродиться в одну или другую крайность. Какая преданность может быть столь же чистой, благородной и достойной верховного существа, как та, которая является самой одухотворенной, простой, неприукрашенной и которая ничего не заимствует ни от чувств, ни от воображения? Однако на опыте установлено, что именно такое поклонение очень естественно перерастает у простого народа в сумасбродство и фанатизм. Даже многим первым реформаторам религии можно бросить этот упрек; и их рвение, хотя оно и оказалось в данном случае чрезвычайно полезным, сильно отдает духом [религиозного] исступления. Два судьи во время правления Карла II не постеснялись высказать такое мнение даже прямо в суде. Может показаться, что некоторое соединение торжественности, помпы и украшения исправляет злоупотребления; однако можно обнаружить, что очень трудно помешать такого рода религии иногда опускаться до суеверия. Следует признать, что по крайней мере во времена архиепископа Лоуда сама англиканская Церковь, которая, быть может, представляет собой наилучшую середину между этими крайностями, была до известной степени заражена суеверием, напоминающим папистское, и оказывала более высокое уважение некоторым положительным институтам, чем это, строго говоря, допускается природой вещей. Задача историка—отмечать упомянутые злоупотребления всякого рода; но в то же время благоразумному читателю надлежит ограничивать те картины, с которыми он встречается, только той эпохой, о которой говорит автор. Ведь абсурдно, например, полагать, что пресвитериане, индепенденты, анабаптисты и другие религиозные секты нашего времени отличаются всеми теми сумасбродствами, которые мы отмечаем в сектах, носивших те же названия в прошлом столетии. Действительно, более справедливым покажется тот вывод, что секты, которые выделялись своим фанатизмом в течение одного периода, в последующем станут чрезвычайно умеренными и благоразумными, ибо в самой природе фанатизма заложено отрицание всякого рабского подчинения власти священников; из этого следует, что, как только первый порыв стихает, люди в этих сектах, естественно, получают полную свободу применения своего разума и сбрасывают с себя оковы обычая и авторитета.