Сочинения в двух томах. Том первый
Шрифт:
Он наряжал свою куколку с каждым днем все красивее и красивее. Он передал ей бразды правления, подчинялся сам не меньше других ее капризам и желаниям. С той только разницей, что воображал, будто на самом деле властвует он, что в конечном итоге лишь его воля проявляется через посредство Альрауне.
Глава девятая,
которая рассказывает, кто были поклонники Альрауне и что с ними стало
Их было пятеро, любивших Альрауне тен-Бринкен: Карл Монен,
Обо всех них повествует кожаная книга тайного советника, — о всех них нужно рассказать и в этой истории Альрауне.
Распе, Матье-Мария Распе, управлял «Опелем», который подарила Альрауне княгиня Волконская, когда той исполнилось семнадцать лет. Распе служил в гусарах и помогал старому кучеру ухаживать за лошадьми. Он был женат и имел двоих сыновей. Лизбетта, его жена, стирала в доме тен-Бринкена. Они жили в маленьком домике рядом с библиотекой, у самых железных ворот.
Матье был белокурый, высокого роста, сильный. Он знал свое дело, и мускулам его повиновались как лошади, так и машина. По утрам он седлал ирландскую кобылу своей госпожи, выводил на двор и ждал.
Альрауне медленно сходила с каменного крыльца господского дома. Она была одета мальчиком: в желтых гетрах, в сером костюме, с маленькой жокейской шапочкой на коротких локонах. Она не вдевала ногу в стремя, а заставляла Распе подставлять руку, становилась на нее и с мгновение оставалась в такой позе, — потом садилась на мужское седло. Ударяла лошадь хлыстом, и та, как бешеная, вылетала в настежь распахнутые ворота. Матье-Мария едва поспевал на своей кляче.
Лизбетта запирала за ними ворота, сжимала губы и смотрела им вслед — мужу, которого любила, и фрейлейн тен-Бринкен, которую ненавидела.
Где-нибудь в поле Альрауне останавливалась, оборачивалась, поджидая Матье.
— Куда же мы сегодня поедем? — спрашивала она.
И он отвечал: «Куда прикажете». Она подхватывала удила и галопом мчалась дальше.
Распе не менее жены своей ненавидел эти утренние прогулки. Альрауне ехала, словно в одиночестве, — он был словно воздух, для нее он вообще не существовал. Когда же она на
мгновение оборачивалась и заговаривала с ним, он чувствовал себя еще хуже. Он знал заранее, что она опять потребует от него невозможного.
Она остановилась у Рейна и спокойно подождала его. Но он не торопился: он знал, у нее появился какой-то новый каприз, но надеялся, что, пока доедет, она успеет забыть. Но она никогда не забывала своих капризов.
«Матье, — сказала она. — Давай переплывем?» Он принялся ее отговаривать, но знал заранее, что это ни к чему не приведет. «Тот берег слишком крутой, — сказал он, — не подняться, да и течение здесь особенно сильное…»
Ему было досадно. К чему это? К чему переплывать через реку? Они только промокнут, озябнут, — хорошо, если отделаются одним насморком. А ведь рискуют и утонуть из-за ничего, из-за пустого каприза. Он твердо решил остаться, — пусть делает глупости. Какое ему до нее дело? У него жена и дети…
Но
— Что, промок, Матье?
Он смолчал, раздосадованный и оскорбленный. Почему она его называет по имени, почему говорит ему «ты»? Ведь он же шофер, а не простой конюх! В его голове роились всевозможные ответы, но он молчал.
Или же они направлялись к военному плацу, где упражнялись гусары. Это было ему еще более неприятно, так как офицеры и солдаты его знали: он прежде служил в их полку. Бородатый вахмистр второго эскадрона иронически кричал ему вслед: «Ну, Распе, как дела?»
— Чтоб черт побрал проклятую бабу! — ворчал Распе, но мчался галопом вслед за хозяйкой. Подъезжал ротмистр граф Герольдинген на своей английской кобыле и беседовал с барышней. Распе стоял поодаль, но она говорила так громко, что он все слышал: «Ну, граф, как вам нравится мой оруженосец?»
Ротмистр улыбался: «Великолепен. Он так подходит к юной принцессе».
Распе хотелось дать ему пощечину, а заодно и Альрауне, и вахмистру, и всему эскадрону, который насмешливо улыбался, глядя на него. Ему становилось стыдно, он краснел, точно школьник.
Но хуже всего было, когда после обеда он ездил с нею на автомобиле. Он сидел за рулем и смотрел на крыльцо, вздыхая с облегчением, когда с Альрауне выходил еще кто-нибудь, и подавляя проклятие, когда она выходила одна; нередко он посылал жену разведать, поедет ли хозяйка кататься одна. Тогда он вынимал поспешно из машины несколько частей, ложился на спину и начинал смазывать, свинчивать, делая вид, будто автомобиль нуждается в починке.
— Сегодня, фрейлейн, ехать нельзя, — говорил он и радостно улыбался, когда она выходила из гаража.
Но иногда хитрость ему не удавалась. Она оставалась и спокойно ждала. Ничего не говорила, но ему казалось, будто она понимает обман. Он, не торопясь, собирал механизм.
«Готово?» — спрашивала она. Он кивал головою.
«Вот видишь, гораздо лучше, когда я смотрю за тобою, Матье».
Когда он возвращался из этих поездок, ставил «Опель» в гараж и садился за стол, накрытый женою, — его часто охватывала дрожь. Он был бледен, с тупыми испуганными глазами. Лизбетта не спрашивала, она знала, в чем дело.
«Проклятая баба», — ворчал он. Жена приводила белокурых голубоглазых мальчуганов в свежих, белых рубашонках, сажала к нему на колени. Он забывал свою досаду и играл
с детьми. А когда мальчики ложились спать, он выходил во двор, садился на скамейку, закуривал сигару и начинал говорить с женою.
«Добром тут не кончится, — говорил он, — она торопит — ей все слишком медленно. Подумай только: четырнадцать протоколов за одну неделю…»
«Какое тебе до этого дело? Не тебе ведь придется платить», — отвечала Лизбетта.