Сочинения в двух томах
Шрифт:
(К хору.) Довольно жить. Прощайте. Я дрожу, —
Но не как птичка перед шумом листьев:
Вы это вспомните — уже тогда,
Когда давно в земле лежать я буду,
Когда за кровь мою падет другая,
За Агамемнона — другой... И это —
Привет мой за твое гостеприимство
И мой прощальный дар, о дом Атридов!
(Поднимается по лестнице дворца.)
Хор
Кассандра
(взойдя на лестницу) К тебе теперь последнее воззванье,
О Аполлон! Последним заклинаю
Тебя лучом, который вижу, — сделай,
Что так же бы легко мой мститель мог
Моим убийцам отомстить, как им
Меня убить достанется — рабу
Ничтожную и слабую... О, жизнь,
Жизнь человеческая! Счастлив ты?
Тень мимолетная найдет, и счастья
Уж нет!.. Несчастлив? — Вмиг — прикосновенье
Лишь влажной губки — и исчез твой образ,
И это, может быть, всего ужасней!
(Входит во дворец.) 1874
ДВА МИРА
Трагедия
По поводу трагедии «Два мира» считаю необходимым сказать несколько слов. Давно, еще в моей юности, меня поразила картина столкновения древнего греко-римского мира, в полном расцвете начал, лежавших в его основании, с миром христианским, принесшим с собою новое, совсем иное начало в отношениях между людьми. Я тогда же попытался изобразить ее в поэме Олинф и Эсфирь. Затем следовала поэма Три смерти, вторая часть которой, именно встреча с христианами, так и осталась недописанною. В 1863 году явилась и эта вторая часть, и поэма была напечатана в «Русском вестнике», под заглавием Смерть Люция. Далее, однако, углубляясь в изучение того и другого мира, я чувствовал всю недостаточность, всю внешность черт, какими характеризовал ту и другую сторону в моих опытах, и к 1872 году поэма у меня совершенно пересоздалась. В Смерти Люция героем, представителем греко-римского мира, у меня являлся эпикуреец; но этого мне показалось мало. Герой должен был вмещать в себе все, что древний мир произвел великого и прекрасного: это должен был быть великий римский патриот, могучий духом, и вместе с тем римлянин, уже воплотивший в себе всю прелесть и все изящество греческой образованности. Эпикуреец остался далеко назади пред этим образом. Вокруг этого нового героя, которого я назвал Децием, чтобы порвать всякое отношение к эпикурейцу, я сосредоточил все разнообразие элементов современного ему римского общества времен падения, как фон, на котором должна была нарисоваться его фигура. Здесь я уже сделал все, что мог, в изображении языческого мира. Но понять христианский мир не только в отвлеченном представлении, а в живых осмысленных образах, в отдельных личностях, оказалось гораздо труднее, чем сладить с миром языческим. Какое-то внутреннее неудовлетворявшееся чувство не давало мне успокоиться, и я не пропускал ничего, что могло познакомить меня ближе с духом, образом и историей первых христиан, главное почерпая сведения уже не из вторых и третьих рук, а ища прямо в литературе, во главе которой стоит св. Евангелие. Так, мало-помалу, без ведома для меня самого, с какою целью я это делаю, у меня накопился материал, позволивший мне теперь выполнить вполне мою первоначальную идею, и даже по тому плану, какой был составлен до 1872 года. План этот следующий. Поэма должна состоять из трех частей (или актов). Первая часть — из двух сцен, из коих одна должна была служить преддверием к христианскому миру, а другая к языческому. Обе сцены были написаны тогда же. Вторая часть должна ввести нас в самый христианский мир, имевший свой центр в Риме — в катакомбах. Она-то мне и не давалась и является только теперь. Третья часть — пир Деция, явление к нему друзей его, христиан Марцелла и Лиды, и смерть его. Таким образом, в трагедии, как она появляется ныне, вся вторая часть новая; первая сцена первой части вся переделана,
Может быть, многим покажется странным, что человек чуть не всю свою жизнь возится с одною художественною идеей или, по крайней мере, столько раз к ней возвращается. Но, видно, я следовал инстинкту, подсказывавшему мне, что лучше сделать что-нибудь одно, да «по мере сил»...
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
СЦЕНА ПЕРВАЯ
На одном из холмов Рима входные ворота в палаты Деция, знатного римского патриция времен Нерона. По обеим сторонам ворот на цепи по рабу: старец Иов и молодой человек Дак. Иов в забытьи, прислонясь к стене. К Даку подходит его однолеток Гет. Оглядевшись во все стороны, он садится рядом с Даком. Весь разговор их полушепотом, настроение их таинственное.
Гет Что, старец дремлет?
Дак Тс! Молчи!
Как будто задремал немного,
А может быть, и нет. В ночи
С ним было чудо: видел бога.
Гет Как видел бога?
Дак Говорил
Он как, да слаб уж очень был,
Невнятно. Час, пожалуй, целый
Лежал он словно помертвелый.
Так страшно было! Я будил,
Не слышит.
Гет Бога видел!
А впрочем, если уж кому
И видеть бога, так ему!
Ну есть ли кто, кого б обидел
Хоть словом он?.. Вот за кого
Я б душу отдал — понимаешь,
Так, чтоб в мученьях!..
Дак А ты знаешь,
У цепи он из-за чего?
Гет Нет.
Дак Видишь, прежде он в почете
Был в доме. Ни к какой работе
Не понуждали. Господин
С ним разговаривал. Один
Вот этот Давус ненавидел,
И раз стал бить его. У нас
Был мальчик: это он увидел,
Да хвать за нож, и тут как раз
Конец бы Давусу, да кто же
Его, как думаешь ты, спас?
Сам старец Иов.
Гет Боже! боже!
Дак Да, ухватил и удержал.
А Давус: «Это, — закричал, —
Твои дела! Ты их сбираешь,
Ты их мутишь и развращаешь,
Да у меня короток суд».
Ну, мальчика к муренам в пруд,
А старца к цепи!
Гет
(подумав) А кто знает?