Сочинения в двух томах
Шрифт:
Презирать Бпблпю — значит мудрпться пзлпшне, будто мы что лучшее выдумали. Оправдать себя перед богом — значпт то же, будто мы упредили его новоизобретенным прямиком к счастию. Высокомудрствовать — значпт, будто в наш век родилась истинная премудрость, неизвестная древним векам п нашим предкам.
Сие есть высокостепенное сумасбродство, еслп думать, что в наши времена взошло солнце, отворился ключ здоровых вод, изобретена соль… Самонужность есть повсеместная и вечная. Бог п премудрость безначальны. А то самая дрянь, что вчера с грпбамп родилось. Изберите день и соберитесь. Я за предводительством божним и его Бпблпи мог вам, еслп меня не обманет самолюбие, показать алфавит мира пли букварь его. А теперь поручаю вас богу. Сумма всей нашей речи будет спя: чем кто согласнее с богом, тем мирнее и счастливее. Стыжуся сам своего слова. Лучше было сказать: соберемся и участно все побеседуем [362] . Авось что–лпбо откроет тот, который близок всем, призывающим его к истине.
362
Речь
Афанасий. А мы пойдем в сад, а из сада домой… Скажите мне, как вам показалась речь его?
Ермолай. Мне она показалась делом. Нет вреднее, как наглость.
Яков. II мне его речь кажется небезосновательною. Может статься, что мы рассуждаем о мпре так, как древние рассуждали о ппфагоровскпх бобах [363] . Между многими его гадательными речениями есть и сие: «Не ешь бобов». Многие сему смеялися, а иные высосали из сих слов подлые соки, всяк по своему сновидению. Один думал, что в бобах вредный сок, рождающий бессонницу. Другой мечтал, что срамной дух имеют и фигуру. Третьему прпснплось, будто бы обращаются в кровь, если скрыть в медном сосуде, п прочпй вздор. О сем написали и кнпгп. Возможно ли, чтоб мудрый муж столь подлые мысли закрыл в своем символе? Мне кажется, те угадали, которые высосали оттуда сие Сираховское слово: «Премудрость книжника во благовременпп празднества, и умаляющийся в деяниях свопх упремудрптся». За неимением камушков употребляли древние для кандидатов белые п черные бобы. Пифагор любителей премудрости отвлекал сим словом от честолюбия, чтоб иметь вольное сердце к исследованию истины. Толкует один его спмвол Цицерон в книге своей «О старости», но весьма нехудо: древнпе мудрецы пмелп свой язык особливый, онп изображали мысли своп образамп, будто словами. Образы те были фпгуры небесных п земных тварей, например: солнце значило истину, кольцо или змий, в кольцо свитый — вечность, якорь — утверждение плп совет, голубь — стыдливость, птица бусел — богочтенпе, зерно п семя — помышление и мнение. Были п вымышленные образы, например: сфинкс, спрена, феникс, семиглавый змий и прочее. Печать кесаря Августа имела с кольцом якорь, обвитый стремптельнейшпм морским зверем дельфином с сею подписью: Festina lente, то есть спеши (всегда) исподволь. Образ, заключающий в себе тайну, именовался по- эллински еи–РХ^а, emblema, то есть вкидка, вправка будто в перстень алмаза, например изображенный гриф с сею подписью: «Наглорожденное скоро исчезает»; плп сноп травы с сею надппсью: «Всяка плоть — трава». А если таких фигур сложить вместе две плп трп, как в помянутой печати, тогда называлося cup^oXov, conjec- tura по–римски; по–нашему бы сказать: скидка, сметка. Августова печать была головою всех его советов в царствовании. Он почптал за одно скорость и исправность. Наконец, так счастливо царствовал, что народная речь спя почти обратилась в пословпцу. Августу или не должно было начинать, или переставать царствовать. Но мне кажется, что Августова печать значит и то, дабы бешенство душевных стремлений удерживать советом, зависящим от вечности. В сию мысль приводит фигура змия, в кольцо свитого, с сею надписью: «От тебя, боже, начало, в тебе же да кончится». Вечного вечность так же образовалась тремя перстнями пли кольцами, меж собою сцепленными, с надппсью: «Сии трп выше всех стихий». Сердце, устремившееся к вечному, означалося образом стрелы, вверх стремящейся к звезде, с такой подписью: «Довлеет мне одпн он». Сердце, вечностпю просвещенное, образовалось кустарником или насаждением, плодопри- несшем зерно, падающее сверху поверхности земной, с подписью: «Чаю будущей жпзнп». Изображалося и орлом, взирающим п возлетающим к солнцу, с подписью: «Горю к бессмертию». Также змием, совлекшим свою ветошь весною и обновившим юность. Я недавно написал таинственный образ. Он представляет море с берегом, с которого летит на другую сторону моря ласточка с надписью: «Зимою нет здесь для меня покоя». Таковые тайно образующие вечность фпгуры бывали у древних вырезываемы на печатях, на перстнях, на сосудах, на таблицах, на стенах храмов, по сей причине названы (иероглифпка) hieroglyphica, то есть священная скульптура или резьба, а толкователи названы hierophantes — священноявители пли mystagogi — тайноведатели [364] . Конечно, никто бы не мог разуметь и, видя, не видел бы, например, шар земной, изображенный с царскою короною и скипетром, но опровержен, если бы не было подписано следующее: «Дурак уповает на него». Отсюда, видно, родилася пословица сия: «Не фигура», то есть не трудно.
363
Пифагор был вегетарианцем, но советовал не есть бобов, разделяя древние представления, будто в них переселяются души умерших. — 373.
364
Пероглифика— священные письмена, в которых понятия и предметы изображались в виде таинственных знаков и фигур; иерофантами назывались верховные жрецы в Древней Греции; мистагоги — служители культа у древнпх греков, которые посвящали в священные тайны. — 374.
JI о н г и п. Мне кажется, что и самая Библия есть богом создана из священно–таинственных образов: небо, луна, солнце, звезды, вечер, утро, облако, дуга, рай, птицы, звери, человек и проч. Все сие суть образы высоты небесной премудрости, показанной Мойсею на горе; все сие и вся тварь есть стень, образующая вечность. Кто бы мог догадаться, что Ноева дуга образ есть
«Вначале сотворил бог небо и землю». Когда вся тварей смесь проистекает из божиего источника, тогда да возвращается к тому же, кто есть начало и конец, и нас за собою ведет от смерти к жизни и от земли к небесам. Сие великое светило (Библия), сотворенное на тверди крепости вечного на то, да освящает земляные умы наши, да разлучает пам между днем воскресения и между ночью тления, которое одно нам, как видимое, так и зна- емое, да ведет своими знамениями во времена вечности, во дни спасения, в лето господне благоприятное. Оно, утвержденное в роды родов, да по крайнейшей мере некоторая частичка людей божиих в сем ковчеге спасется от змия, пзблевающего потоп, наводняющий землю безбожием. В сем ковчеге почивает наш Ной, то есть мир, всяк ум превосходящий, и кто воздвигнет его? Тут гнездится и голубица его (иона — по–еврейски), изнутри испускаемая, возводящая высокий взор свой, усматривающая превосходящего тления воду, верх гор вечных, гор правды божией, место злачное, землю пзносящую, былие травное п дерево плодовитое, день третий воскресения, и приносящая в устах своих нам милость мира и твердое надежды утверждение, говоря: «Радуйтесь! Не бойтесь! Что смущены вы? Мир вам! Идите, возвестпте братин моей».
Если бы кто вошел в покой чистой сей голубицы, и, отдохнув посреди пределов ее с Исааковым сыном, тогда бы узнал, что вся слава ее внутри находится, и признался бы, что подлинно крылья ее посребрены, что шум пх чудный, а междурамье ее сияет самым чистейшим и никому не слыханным золотом: «Золото ж земли сей доброе, и там есть анфракс (Бытие, гл. 2) и камень зеленый». Но так все закрыто фигурами и образами, так запечатлено, что весьма трудно, да и невозможно пролезть сквозь ограждающую рай сей стену: еслп с нашим соглядателем Халевом не будет в товарищах сей: «Я дверь…» Глубина спя божией премудрости, сенью образов снаружи покрытая, никоего вида, нп стройности, нн вкуса не имеет: «Земля же была невидима и неустроена, и тьма…» Такова она бывает дотоль, поколь найдет на нее дух от вышнего, как говорпт Исапя (гл. 32): «И будет: пустыня в Хермель претворится в гору Кармпль, в плодоноспп плп в ппще изобилие». «И дух божий носился вверху воды».
Сей один всесильный, сходящий от вышнего дух, как сотворил всю сию небесных, и земных, и преисподних, и морских (светила, звери, золото, жемчуг), образовав тьму, так и вывести может из мертвого жпвое, из пустыни изобилие, из обуялого вкус, из тьмы просвещение: «И сказал бог: — Да будет свет! — II был свет». Все в ней кажется просто и одинаково сказано, однако двое спе слышали. Давид говорит: «И дух двойное свое слово надвое разумеет: на образующее и на тайнообразуемое». «И разлучил бог между светом и между…»
Да не помыслим, что слово божие в самом деле есть двойное, двойное по естествам своим, двойное по тленпю и нетлению, по плотп и духу, по божеству и человечеству, по лицу же, или ппостасп, одно и то же. «И был вечер и было утро день один…»
В сей-то силе сквозь бурю и облака спрашивает Иова бог: «Где был ты, когда основал землю? Возвести меня, если знаешь разум? Кто положил меры ее, если знаешь?.. В какой же земле вселяется свет? Тьме же какое есть место? (гл. 38, ст. 4). Вся тьма земных образов в ту цель, меру п намерение положена, да течет к своему началу… В начале было слово: «Все тем было…»
Самые спи два образа — вечер и утро, еслп бы не истинны были и не возводили куда-то, никогда бы не сказал Давид: «Конец утра и вечера украсишь», но богодухно- венное сердце п в с–пх костях находит землю вселяющегося света и место тьмы: «И свет во тьме светится».
Таковые образы emblemata всегда заключают внутри себя нечто золотое и драгоценное, разумей: божие. «II ви- дпт бог, как добро».
Возьмите, например, сии два образа из Исапп: «Прах от колес» — п вспомните данный Иову запрос: «В какой земле вселяется свет?..»
Кто не скажет, что прах пли грязь от колеса значит тленную прпроду? Сие есть место тьме. Кто же опять не впдпт, что колесо прпосеняет вечного вечность? Сия есть земля, включающая в себя свет вечности. Знаменуемая колесом, будто колесо в колесе заключилось, в земном небесное, в тленном нетленное, как говорит Иезекппль, видевший колеса: «II дело пх было, как еслп бы было коло в колесе» (гл. 1).
Но сип колеса не простые были: «И видение колес и сотворение пх, как видение фарспса» (род драгоценного камня). Говорпт п Давпд: «Голос грома твоего в колесе…» Видите, куда сип колеса докатились?
Теперь, кажется, видно, что колесо есть образ, закрывающий внутрп себя бесконечное колесо божией вечности, и есть будто пыль, прильнувшая к ней: «Дух жизни был в колесах». Дух жизнп и вечность — одно и то же.
Мне кажется, что и сам Иезекппль то же признает, что в тварях скрывается прпосеняемая божпя истина, когда говорпт спе: «Посреди животных видение свеч…» Сип слова его по всему однп суть и те же со словами сими: «Золото же оной земли доброе, п там есть анф- ракс…»
Анфракс драгоценный есть камень, подобен блистанием огневому углю, по–гречески анфракс, то есть раскаленный уголь. Сей уголь очпстпл Исапи уста; то уже и видно, что уголь есть фигура; и не уголь очистил сердце сыну Амосову, но тайно образуемая углем горящим слава божпя: «Не был тот свет, но да свидетельствует о свете». Самые его четыре животных, что таскают за собою виденные ему колеса, кажется, то же начерчивают образ какой- либо твари, включающий в себя блистательный вид вечности: есть будто бы везущий сокровище божпе возок, по- европейскп чуть ли не херувим. Имеем же сокровище сие в глиняных сосудах.