Сочинения в трех книгах. Книга третья. Рассказы. Стихи
Шрифт:
– Понятно. Уж и не знаю, похвалить тебя или нет, – она почесала затылок и добавила: – Все же ты скорее молодец.
Тогда она единственный раз прижала меня к себе, погладила по голове и поцеловала. От ее кофты пахло куревом, чернилами и книжками.
Зимой мать заболела и долго не ходила к писательнице. А потом прошел слух, что Симентовская умерла. Умерла тихо. Никто про это не знал, и когда спохватились, выломали дверь, она лежала на полу с лицом, обглоданным любимыми кошками.
Нашли адрес сына. Он приехал. Конечно,
С лицом, обглоданным… Наверное, как у того зэка.
Почему всегда, о чем бы ни думал, в конце концов вспоминаю тот день. Беглого страшного зэка. Ведь было два броска и два ножа. Значит, моей вины в его смерти только половина. Если бы не попал, то он нас убил бы. Да и вообще, убил его не я, а мой нож. Я нож в руке не держал, когда он воткнулся в глаз зэку. Тысячу раз убеждал себя в этом. Когда нож летел, он уже не был в моей руке. Зэк сам на него наткнулся, уворачиваясь от Борькиного ножа.
Так можно договориться, что нож был неподвижным, когда летел. Как у Зенона Элейского. В парадоксах, или, как там говорили, – в апориях. Точно, парадоксы – это апории.
«Летящая стрела неподвижна». Надо же додуматься: в каждый момент стрела находится в какой-то точке, а значит, неподвижна. И сумма этих неподвижных точек есть неподвижность.
А что у него еще было? Кажется, всего было четыре. «Быстроногий Ахиллес никогда не догонит медленную черепаху» – помню. Второй называется дихотомия: «Сколько ни иди, никогда не дойдешь до самого близкого». Третий, про стрелу, уже был. А последний. Какой был последний? Последний – «стадий».
Гордый Зенон откусил и выплюнул собственный язык в лицо палачу, чтобы не предать товарищей. За это истолчен заживо в ступе. Кто помнит тех палачей? Время давно остановило их бег.
А кто остановит мысли? Их перемещение и в пространстве, и во времени. То мысль в центре вселенной, в той черной дыре, от взрыва которой, наверное, сама же и образовалась, вывернувшись наизнанку, как старый тулуп в картине Босха, то опять в моем Княжьем Погосте, то в юности.
8:00. Пора на работу.
Хорошо, что работа недалеко. Дождя не намечается. Обычно иду пешком. У нас дождь моду взял идти зимой. Как зима, так дождь. Сегодня минус двенадцать. Сегодня ему моду не взять. Ему сегодня не идти. Сегодня мне идти. Через мост. Над железнодорожными вагонами. Мимо машины едут. Под мостом вагоны стоят. Запах дыма. Печки железные проводники топят. Воду для чая кипятят.
Все поменялось за пятьдесят лет, и машины, и мосты, а дым из вагонных печек такой же. Такой же, как тогда. На маленьком железнодорожном мосточке.
Работа, работа, дурная забота.
После института я пошел служить в армию. В нашем вузе была военная кафедра. Четыре года парни повзводно один день в неделю занимались военной
После института на два года отправили служить лейтенантом. Командиром танкового взвода. Одни наряды сменялись другими. Было в них скучно, и я от нечего делать вспомнил детство и стал кидать штык-нож. В наряды ходил часто и быстро натренировался кидать как прежде.
Служить мне нравилось, и через полгода службы я стал подумывать, не остаться ли в армии. Не перейти ли из двухгодичников, в кадровые.
Зимой на больших учениях так приключилось, что мой танк свалился в ущелье. Перевернулся два раза с боку на бок и встал на башню. Танк – машина железная, синяков все, кто в ней был, получили много, но обошлось без переломов. Пришли в себя. Я открыл десантный люк, вылез наружу, быстро все сообразил. Вызвал по рации ремонтников со спецтехникой, подцепили мои танкисты вместе с ними танк и, через систему полиспастов вытащили. Вытащили, быстро проверили все, что положено, я сел за рычаги и помчался догонять батальон.
Командующий округом оказался свидетелем наших кувырканий и всего остального. Действия мои ему понравились. На марше он долго пытался догнать мой танк, а когда все-таки остановил, потребовал доложить обстановку. Я доложил. Четко показал на карте, где должен быть мой батальон и как я пытаюсь срезать расстояние и догнать его до развертывания.
Генерал выслушал, потребовал объяснить причину аварии, я рассказал. Объяснил, что танк шел в конце колонны, что горную дорогу разбило гусеницами тридцати машин, что прямо под нашим танком начался оползень, мы почувствовали его, попробовали ускорить движение, но машина, которая была перед нашим танком, заглохла, остановилась, и сделать мы ничего не смогли. Танк пополз. Я отдал команду экипажу уцепиться за все, что возможно, чтобы не болтало при переворачивании.
Командующий посмеялся над корявым рассказом. Спросил о травмах. Когда узнал, что ничего серьезного, пожал мне руку и сказал:
– Молодец, старший лейтенант.
Командир полка, стоявший рядом, поправил:
– Он лейтенант. Двухгодичник.
– С сегодняшнего дня старший, – отрезал генерал и, уже обращаясь к адъютанту, приказал: – Запишешь фамилию и подготовь сегодня же приказ. А не хотите ли после двух лет продолжить службу, товарищ старший лейтенант? – снова обратился он ко мне.
– Так точно. Я давно об этом размышлял, товарищ генерал. А раз уж так случилось, то значит, это судьба.
– Судьба, – усмехнулся он, – а если бы я не видел, как все было, или если бы увидел просто перевернутый танк и не понял бы, что деваться тебе было некуда от этого оползня, или если бы погибли люди?
– Если бы экипаж вел машину «по-походному», могли погибнуть, но мы вели «по-боевому», конечно, так сложней, зато все живы, – ответил я.
– Товарищ командир полка, он дело говорит, а у тебя половина экипажей вели «по-походному», – генерал вновь повернулся к командиру.