Сочинения

де Бальзак Оноре

– Мне довелось наблюдать поразительные случаи такого рода борьбы, – заявил Дерош, – и, по-моему, они гораздо лучше объясняют деловым людям Париж, чем художественные произведения, где всегда изображается Париж фантастический. Вот вы, – продолжал он, окинув взглядом Натана, Лусто, Бисиу и ла Пальферина, – вы воображаете себя ловкачами, а всех вас затмил на этом поприще некий граф, занятый сейчас завершением своей карьеры; в свое время он считался самым ловким, самым искусным, самым хитрым, самым умелым, самым дерзким, самым изворотливым, самым непреклонным, самым предусмотрительным из всех пиратов в желтых перчатках, с кабриолетом и отменными манерами, из всех пиратов, которые когда-либо бороздили, бороздят и будут бороздить бурное море Парижа. Лишенный совести и чести, он в своих делах следовал всегда принципам, каким следует английский кабинет министров. До женитьбы жизнь его была непрестанной борьбой, как у… Лусто, – прибавил Дерош. – Я был и до сих пор состою его поверенным.

– А какая первая буква его имени?.. Погодите, это – Максим де Трай! – воскликнул ла Пальферин.

–

Тем не менее и он все заплатил, никого не введя в убыток, – продолжал Дерош. – Но, как только что заметил наш друг Бисиу, требование уплаты в марте, когда хочется заплатить в октябре, – это посягательство на свободу личности. Поэтому, согласно некоей статье своего собственного кодекса законов, Максим считал мошенничеством хитрость, на которую отважился один из его кредиторов, чтобы добиться немедленной уплаты. Вексель со всеми его последствиями, прямыми и косвенными, был давным-давно изучен Максимом. Однажды некий молодой человек, в гостях у меня, назвал в его присутствии вексель «мостом ослов». «Нет, – заметил Максим, – это «мост вздохов»: оттуда не возвращаются». Надо добавить, что коммерческую юриспруденцию он знал досконально, ни один стряпчий не мог бы ничему научить Максима. Как вам известно, имущества у него тогда никакого не было, ездил он в наемной карете и на наемных лошадях, жил у своего лакея, в чьих глазах, говорят, навсегда останется великим человеком – даже после брака, в который собирается вступить! Он состоял членом трех клубов и обедал в одном из них в тех случаях, когда не бывал приглашен в какой-либо знакомый дом. Вообще он редко пользовался своим жилищем…

– Да, он мне сказал однажды, – воскликнул ла Пальферин, перебивая Дероша: – «Единственная моя слабость – это делать вид, будто я живу на улице Пигаль!»

– Таков один из двух противников, – продолжал Дерош, – а вот и другой. Вы, верно, что-нибудь слышали о некоем Клапароне…

– Волосы у него торчали вот этак! – воскликнул Бисиу, взъерошив свою шевелюру.

И, одаренный тем же талантом копировать людей, каким в высокой степени обладал пианист Шопен, он мигом, с поразительным сходством изобразил Клапарона.

– Разговаривая, он вот так вертит головой, он был коммивояжером, перепробовал все ремесла…

– Надо полагать, он родился путешественником, ибо в эту самую минуту находится на пути в Америку, – сказал Дерош. – У него только и осталось надежды, что на Америку: в ближайшую сессию он, верно, будет заочно осужден за злостное банкротство.

– Человек за бортом! – воскликнула Малага.

– Клапарон этот, – продолжал Дерош, – в течение шести или семи лет был ширмой, подставным лицом, козлом отпущения для двух наших друзей, дю Тийе и Нусингена; но в 1829 году его роль стала настолько известна…

– …что наши друзья вероломно его бросили, – вставил Бисиу.

– Они попросту предоставили его собственной судьбе, – пояснил Дерош, – и он скатился в грязь. В 1833 году он сошелся, чтобы обделывать разные делишки, с неким Серизе…

– Как! С тем, который в пору увлечения коммандитными обществами задумал такую миленькую комбинацию, что шестое отделение судебной палаты упрятало его на два года в тюрьму? – спросила лоретка.

– С тем самым, – подтвердил Дерош. – Во время Реставрации, с 1823 по 1827 год, профессия этого Серизе состояла в том, чтобы бесстрашно подписывать газетные статьи, которые яростно преследовали министерство внутренних дел, и садиться за это в тюрьму. Приобрести известность было тогда легко. Либеральная партия называла своего присяжного бойца «отважный Серизе». Его ревностная деятельность была расценена в 1828 году как «общественное благо». «Общественное благо» – было своего рода гражданским лавровым венком, присуждавшимся газетами. Серизе решил пустить в оборот «общественное благо»; он явился в Париж и открыл под покровительством банкиров «левой» частное агентство, занимавшееся, между прочим, и банковскими операциями над капиталом одного человека, слишком ловкого игрока, который сам себя отправил в изгнание: в июле 1830 года все его деньги ухнули вместе с государственным кораблем.

– А! Это тот, которого мы прозвали «искусством карточной игры»!.. – воскликнул Бисиу.

– Не говорите о нем дурно! – вскричала Малага. – Бедняжка д\'Этурни был славный малый.

– Вы понимаете, конечно, какую роль в 1830 году должен был играть разорившийся человек, которого в политических кругах называли «отважный Серизе». Его послали в один весьма приятный округ, – продолжал Дерош. – К несчастью для Серизе, власть не так наивна, как партии, склонные во время борьбы все превращать во взрывной снаряд. Продержавшись месяца три, Серизе был вынужден подать в отставку. Уж не вздумалось ли ему снискать популярность? К тому времени он еще ничего не натворил такого, чтобы лишиться своего благородного титула («отважный Серизе»!), и правительство, в порядке возмещения, предложило ему пост редактора одной оппозиционной, a in petto правительственной газеты. Таким образом, само же правительство совратило этого достойного человека. Чувствуя себя в этой должности слишком уж похожим на птицу, сидящую на гнилой ветке, Серизе устремился в очаровательное коммандитное общество и заработал, несчастный, как вы только что изволили заметить, два года тюрьмы, в то время как более ловкие обрабатывалипублику.

– Нам известны эти «более ловкие», – сказал Бисиу, – не будем же злословить насчет бедного малого – он попал в ловушку! Кто бы мог допустить, что Кутюр даст себя облапошить!

– Впрочем, Серизе – человек

мерзкий, ожесточенный к тому же передрягами, в которые он попал, предаваясь грубому разврату, – продолжал Дерош. – Обратимся же к обещанному поединку. Итак, никогда еще двое более низкопробных дельцов, более безнравственных и низких пройдох не объединялись для более грязных дел. Своим оборотным капиталом они считали особый жаргон, усвоенный ими в гуще парижской жизни, дерзость, обретенную в невзгодах, изворотливость, приобретенную привычкой к делам, и заученные на память сведения о всех парижских состояниях, их происхождении, а также родственных связях, дружеских отношениях и подлинной ценности всех и каждого. Такое содружество двух «жучков» – простите мне словцо из биржевого жаргона, но только оно и поможет их определить – длилось недолго. Как два голодных пса, они грызлись из-за всякой падали. Первые спекуляции товарищества «Серизе и Клапарон» были довольно удачны. Два плута стакнулись с разными Барбе, Шабуассо, Саманонами и другими ростовщиками и скупили у них безнадежные векселя. Агентство Клапарона занимало тогда пять комнат на антресолях, в небольшом доме на улице Шабонне; плата за это помещение не превышала семисот франков. Каждый из компаньонов спал в отдельной комнатушке и запирал ее из предосторожности так крепко, что мой старший письмоводитель ни разу не мог туда проникнуть. Контора состояла из передней, приемной и кабинета, всю ее меблировку на аукционе не оценили бы и в триста франков. Вы достаточно знаете Париж, чтобы представить себе обстановку обеих официальных комнат: стулья, набитые волосом, покрытый зеленым сукном стол, грошовые часы на камине, по бокам их два подсвечника под стеклянными колпачками, уныло торчащие перед маленьким зеркалом в позолоченной рамке, а в камине головешки, которые, по выражению моего старшего письмоводителя, уже пережили две зимы! Что до кабинета, то вы легко его вообразите: гораздо больше папок, чем дел!.. У каждого компаньона простой стол с выдвижными ящиками; посреди комнаты секретер с задвигающейся крышкой, такой же пустой, как и касса; два рабочих кресла по обе стороны камина, топившегося каменным углем; на полу – ковер, купленный, как и векселя, по случаю. Словом, вся та обычная обстановка красного дерева, которая вот уже лет пятьдесят продается в наших конторах бывшим владельцем его преемнику. Теперь вы знаете обоих противников. В первые месяцы своего содружества, закончившегося в конце седьмого месяца потасовкой, Серизе и Клапарон приобрели векселей на две тысячи франков, подписанных Максимом (тут-то и выступает на сцену Максим!) и набитых в две папки (приговор суда, вызов, заключение, опись, прошение); короче говоря – векселей на три тысячи двести франков с чем-то; все это им обошлось в пятьсот франков. Чтобы избежать издержек, они действовали от имени одного частного лица, давшего подпись и особую доверенность произвести взыскание… В то время у Максима – мужчины уже в летах – завелась причуда, свойственная обычно пятидесятилетним…

– Антония! – вскричал ла Пальферин. – Антония, чье счастье началось с письма, в котором я потребовал у нее обратно свою зубную щетку!

– Ее настоящее имя – Шокарделла, – сказала Малага, которую раздражало это изысканное имя.

– Да, это она, – подтвердил Дерош.

– Максим за всю жизнь сделал одну только эту ошибку; но что вы хотите?.. Даже порок не всегда – совершенство! – сказал Бисиу.

– Максим не представлял себе, какую жизнь приходится вести с девчонкой, которой вздумалось очертя голову ринуться из своей честной мансарды, чтобы угодить в роскошный экипаж, – продолжал Дерош, – а государственные деятели должны знать все. Как раз в ту пору де Марсе начал привлекать своего и нашего друга к участию в высокой комедии политической жизни. Человек блестящих побед, Максим знал лишь титулованных женщин: поэтому в пятьдесят лет он имел полное право вкусить от простенького, так сказать, дикого плода, подобно тому, как охотник делает привал под яблоней крестьянского сада. Граф нашел для мадемуазель Шокарделлы довольно элегантный кабинет для чтения, разумеется, как всегда, по случаю…

– Ну! Она не просидела там и полугода, – сказал Натан, – она слишком была хороша, чтобы держать кабинет для чтения.

– Ты не отец ли ее ребенка? – спросила лоретка Натана.

– Однажды утром, – продолжал Дерош, – Серизе, который со времени покупки векселей Максима понемногу приобрел осанку старшего письмоводителя судебного пристава, был, после семи неудачных попыток, допущен к графу. Сюзон, старый лакей, хотя и тертый калач, в конце концов поверил, что Серизе – проситель, явившийся предложить Максиму тысячу экю, если тот согласится выхлопотать для некоей молодой дамы контору по продаже гербовой бумаги. Сюзон уговорил графа принять этого мелкого плута, нимало не заподозрив в нем настоящего парижского выжигу, проученного наказаниями в исправительной полиции и набравшегося там осторожности. Представляете себе этого делового человека с мутным взором, редкими волосами, облысевшим лбом, в потрепанном черном фраке, в забрызганных грязью сапогах…

– Каков портрет заимодавца! – воскликнул Лусто.

– …Граф вышел к нему (это уже портрет наглого должника), – продолжал Дерош, – в голубом фланелевом халате, в туфлях, вышитых какой-нибудь маркизой, в белых суконных панталонах, в ослепительной сорочке, с прелестной шапочкой на черных крашеных волосах, поигрывая кистями своего пояса…

– Это настоящая жанровая картинка, – сказал Натан, – для всякого, кто знает прелестную маленькую приемную, где Максим завтракает, увешанную драгоценными полотнами, обитую шелком, где ступаешь по смирнскому ковру, восхищаясь расставленными на этажерках диковинками и редкостями, которым позавидовал бы и саксонский король…