Сочинения

Лакан Жак

Чтобы дать примерную формулировку этого, я не мог найти более уместного места, чем использование обычной речи - указывая на то, что "ce suis-je" времен Вийона превратилось в "c'est moi" современного человека.

Как я уже говорил, "я" современного человека приобрело форму диалектического тупика прекрасной женщины, не признающей смысла своего существования в том беспорядке, который она осуждает в мире.

Но субъекту предлагается выход из этого тупика, когда его рассуждения носят бредовый характер. Для него может быть установлена действительная коммуникация в рамках общей задачи науки и тех постов, которые она занимает в нашей универсальной цивилизации; эта коммуникация будет эффективной в рамках огромной объективации,

которую представляет собой эта наука, и она позволит ему забыть о своей субъективности. Он будет вносить эффективный вклад в общее дело в своей повседневной работе и сможет обеспечить свой досуг всеми удовольствиями богатой культуры, которая, от детективных романов до исторических мемуаров, от образовательных лекций до ортопедии групповых отношений, даст ему возможность забыть о своем собственном существовании и своей смерти, в то же время неправильно истолковывая (meconnaitre) особый смысл своей жизни в ложной коммуникации.

Если бы субъект не открывал для себя в регрессии - часто возвращаясь к "стадии зеркала" - замкнутость стадии, на которой его эго совершает свои воображаемые подвиги, вряд ли существовали бы какие-либо пределы доверчивости, которой он должен поддаться в этой ситуации. И именно это делает нашу ответственность столь грозной, когда вместе с мифическими манипуляциями нашей доктрины мы предоставляем ему еще одну возможность отчуждения, например, в разложенном триединстве эго, суперэго и ид.

Здесь существует языковой барьер, противостоящий речи, и меры предосторожности против вербализма, которые являются темой дискурса "нормального" человека в нашей культуре, лишь усиливают его толщину.

Возможно, есть смысл измерить его толщину статистически определенным количеством фунтов печатной бумаги, миль пластиноки часов радиовещания, которые данная культура производит на одну голову населения в секторах А, В и С своей области. Это было бы прекрасным исследовательским проектом для наших культурных организаций, и стало бы ясно, что вопрос о языке не остается полностью в сфере свертков, в которых его использование отражается на человеке.

Мы - полые люди.

Мы - чучела

Опираясь друг на друга

Головной убор, наполненный соломой. Увы!

и так далее.

Сходство между этой ситуацией и отчуждением безумия, в той мере, в какой формула, приведенная выше, аутентична - то есть в том смысле, что здесь субъект скорее говорит, чем говорит, - очевидно, вытекает из требования, предполагаемого психоанализом, "истинной" речи. Если бы это следствие, доводящее до предела парадоксы, составляющие то, о чем я здесь говорю, было обращено против здравого смысла психоаналитической перспективы, я бы с готовностью согласился с уместностью этого возражения, но только для того, чтобы найти в нем подтверждение своей собственной позиции - и это в результате диалектического возвращения, в котором не будет недостатка в уполномоченных крестных отцах, начиная с гегелевского обличения "философии черепа" и заканчивая предупреждением Паскаля на заре исторической эры "эго", звучащим в таких выражениях: "Les hommes sont si necessairement fous, que ce serait etre fou par un autre tour de folie, de n'etre pas fou".

Однако это вовсе не означает, что наша культура продолжает свой путь в теневых областях за пределами творческой субъективности. Напротив, творческая субъективность не прекращает своей борьбы за обновление неисчерпаемой силы символов в человеческом обмене, который выводит их на свет.

Учитывать, как мало предметов поддерживают это творение, означало бы присоединиться к романтической точке зрения, сравнивая то, что не является эквивалентным. Дело в том, что эта субъективность, в какой бы области она ни проявлялась - в математике, в политике, в религии или даже в рекламе, - продолжает одушевлять все движение человечества. И еще одинвзгляд, возможно, не менее иллюзорный, заставил бы нас подчеркнуть эту

противоположную черту: то, что символический характер никогда не был столь явным. Ирония революций заключается в том, что они порождают власть, тем более абсолютную в своем осуществлении, не потому, что она более анонимна, как говорят люди, а потому, что она более сведена к словам, которые ее обозначают. И с другой стороны, как никогда ранее, сила церквей заключается в языке, который им удается поддерживать: авторитет, надо сказать, который Фрейд оставил в тени в статье, где он набрасывает для нас то, что мы бы назвали коллективными субъективностями церкви и армии.

Психоанализ сыграл свою роль в направлении современной субъективности, и он не может продолжать играть эту роль без приведения ее в соответствие с движением современной науки, которая ее проясняет.

Это проблема основания, которое должно обеспечить нашей дисциплине место среди наук: проблема формализации, которая, надо признать, началась не слишком удачно.

Ибо кажется, что, застигнутые той самой причудой медицинского сознания, против которой психоанализ должен был выступить, мы, как и сама медицина, стремимся вновь объединиться с науками, отставая от них на полвека.

Именно в абстрактной объективации нашего опыта на фиктивных или даже симулированных принципах экспериментального метода мы находим влияние предрассудков, которые должны быть сначала выметены с нашего поля, если мы хотим возделывать его в соответствии с его подлинной структурой.

Поскольку мы практикуем символическую функцию, удивительно, что мы уклоняемся от более глубокого ее изучения, до такой степени, что не можем признать (meconnaitre), что именно эта функция ставит нас в центр движения, которое сейчас устанавливает новый порядок наук, с новой постановкой вопроса об антропологии.

Этот новый порядок означает не что иное, как возвращение к концепции истинной науки, требования которой были вписаны в традицию, начиная с "Теэтета" Платона. Эта концепция, как мы знаем, деградировала в результате позитивистского реверса, который, сделав гуманитарные науки венцом экспериментальных наук, фактически подчинил их экспериментальной науке. Это представление проистекает из ошибочного взгляда на историю науки, основанного на престиже специализированного развития эксперимента.

Но поскольку сегодня умозрительные науки вновь открывают вековую концепцию науки, они заставляют нас пересмотреть классификацию наук, унаследованную нами от девятнадцатого века, в смысле, четко обозначенном самыми ясными духами.

Достаточно проследить за конкретным развитием различных дисциплин, чтобы осознать это.

Лингвистика может служить нам здесь проводником, поскольку именно эту роль она играет в авангарде современной антропологии, и мы не можем оставаться к ней равнодушными.

Математизированная форма, в которую вписано открытие фонемы как функции пар оппозиций, образованных мельчайшими дискриминантными элементами, способными быть выделенными в семантической структуре, приводит нас к тому самому основанию, в котором последняя из доктрин Фрейда обозначает субъективные источники символической функции в вокалической коннотации присутствия и отсутствия.

И сведение каждого языка к группе очень небольшого числа этих фонемных оппозиций, инициируя столь же строгую формализацию его высших морфем, открывает нам точно определенный доступ к нашему собственному полю.

Нам предстоит использовать эти достижения, чтобы обнаружить их влияние на область психоанализа, подобно тому, как этнография, идущая параллельно нашей линии, уже сделала это для себя, расшифровав мифы в соответствии с синхронностью мифем.

Разве не поразительно, что Леви-Стросс, предлагая связать структуры языка с той частью социальных законов, которые регулируют брачные узы и родственные связи, уже завоевывает ту самую территорию, на которой Фрейд размещает бессознательное?