Сочинения
Шрифт:
в примитивных традициях используются тайные имена, в которых субъект идентифицирует свою личность или своих богов, вплоть до тогочто раскрыть эти имена - значит потерять себя или предать этих богов; и доверительные беседы наших субъектов, равно как и наши собственные воспоминания, учат нас, что не так уж редко дети спонтанно открывают для себя достоинства такого использования
Наконец, именно интерсубъективность "мы" предполагает, что ценность языка как речи измеряется.
В качестве обратной антиномии можно заметить, что чем больше функция языка нейтрализуется по мере приближения к информации, тем больше язык оказывается отягощенным избыточностью.
Это весьма поучительно для нас, поскольку то, что является избыточным с точки зрения информации, - это именно то, что выполняет функцию резонанса в речи.
Ведь функция языка не в том, чтобы информировать, а в том, чтобы вызывать.
То, что я ищу в речи, - это ответ другого. То, что составляет меня как субъекта, - это мой вопрос. Чтобы быть узнанным другим, я произношу то, что было, только в расчете на то, что будет. Чтобы найти его, я называю его по имени, которое он должен принять или отвергнуть, чтобы ответить мне.
Я идентифицирую себя в языке, но только теряя себя в нем как объект. То, что реализуется в моей истории, - это не прошлое определенное того, что было, поскольку его больше нет, и даже не настоящее совершенное того, что было в том, чем я являюсь, а будущее предшествующее того, чем я буду для того, чем я являюсь в процессе становления.
Если я теперь поставлю себя перед другим, чтобы задать ему вопрос, то не существует кибернетического компьютера, который мог бы составить реакцию из того, какой будет реакция. Определение реакции как второго члена в схеме "стимул - реакция" - это просто метафора, поддерживаемая субъективностью, вменяемой животному, субъективностью, которая затем игнорируется в физической схеме, к которой ее сводит метафора. Это то, что я называю "засунуть кролика в шляпу, чтобы потом снова его вытащить". Но реакция - это не ответ.
Если я нажимаю на электрическую кнопку, и загорается свет, то нет никакого ответа, кромемоего желания. Если для получения того же результата я должен опробовать целую систему реле, правильное положение которых мне неизвестно, то нет никаких вопросов, кроме моих ожиданий, и их больше не будет, как только я узнаю о системе достаточно, чтобы управлять ею без ошибок.
Но если я называю человека, к которому обращаюсь, каким бы именем я его ни назвал, я сообщаю ему о субъективной функции, которую он снова возьмет на себя, чтобы ответить мне, даже если это будет отказ от этой функции.
Отныне появляется решающая функция моего собственного ответа, и эта функция заключается не в том, чтобы, как уже было сказано, просто быть воспринятым субъектом как принятие или отвержение его дискурса, а в том, чтобы действительно признать его или упразднить как субъекта. Такова природа ответственности аналитика, когда он вмешивается в ситуацию с помощью речи.
Более того, проблема терапевтического эффекта правильной интерпретации, поставленная мистером Эдвардом Гловером в замечательной работе, привела его к выводам, в которых вопрос правильности отходит на второй план. Иными словами, любая речевая интервенция не только воспринимается субъектом в терминах его структуры, но и сама интервенция
Речь - это фактически дар языка, а язык нематериален. Это тонкое тело, но тело это есть. В словах заключены все телесные образы, которые захватывают субъекта; они могут делать истеричку "беременной", отождествляться с объектом пениса-нида, представлять поток мочи уретральных амбиций или фекалии алчного jouissance.
Более того, сами слова могут подвергаться символическим повреждениям и совершать воображаемые действия, субъектом которых является пациент. Вспомните слово Wespe (оса), лишенное инициала W, чтобы стать S.P. из инициалов Человека-Волка в тот момент, когда он осознает символическое наказание, объектом которого он был со стороны Груши, осы.
Вы также помните S, которое является остатком герметической формулы, в которую сгустились призывы Крысолова после того, как Фрейд извлек анаграмму имени своей возлюбленной из ее шифра, и которое, добавленное к заключительному "аминь" его молитвы, внешне наполняет имя дамы символическим извержением его импотентного желания.
Аналогичным образом, статья Роберта Флисса, вдохновленная инаугурационными замечаниями Абрахама, показывает нам, что дискурс в целом может стать объектом эротизации, следуя за смещениями эрогенности в образе тела, когда они на мгновение определяются аналитическим отношением.
Тогда дискурс приобретает фаллически-уретральную, анально-эротическую или даже орально-садистскую функцию. В любом случае примечательно, что автор улавливает эффект этой функции прежде всего в молчании, которое знаменует собой торможение удовлетворения, испытываемого субъектом через нее.
Таким образом, речь может стать воображаемым или даже реальным объектом в субъекте и, как таковая, поглотить в нескольких отношениях функцию языка. Тогда мы поместим речь за скобки сопротивления, которое она проявляет.
Но это не для того, чтобы поставить речь в индекс аналитического отношения, ибо тогда это отношение потеряет все, включая смысл своего существования.
Целью анализа может быть только появление истинной речи и осознание субъектом своей истории в его отношении к будущему.
Поддержание этой диалектики находится в прямой оппозиции к любой объективирующей ориентации анализа, и подчеркивание этой необходимости имеет первостепенное значение, если мы хотим увидеть сквозь аберрации новые тенденции, проявляющиеся в психоанализе.
Я еще раз проиллюстрирую свои замечания по этому поводу, вернувшись к Фрейду, и, поскольку я уже использовал его, на примере Человека-крысы.
Фрейд даже идет на вольности с точностью фактов, когда речь идет о достижении истины о субъекте. В один момент он видит, что определяющую роль в возникновении данной фазы невроза сыграло предложение о браке, сделанное субъекту его матерью. В любом случае, как я показал на своем семинаре, Фрейд обладал молниеносной интуицией этого в результате личного опыта. Тем не менее, он без колебаний интерпретирует его воздействие на субъекта как запрет его умершего отца на связь с дамой его мыслей.