Сочинения
Шрифт:
Как правило, каждый знает, что другие, как и он сам, останутся недоступными для ограничений разума, вне принципиального принятия правила дискуссии, которое не вступает в силу без явного или неявного соглашения о том, что называется его основой, что почти всегда равносильно предполагаемому соглашению о том, что поставлено на карту. То, что называют логикой или правом, никогда не бывает чем-то большим, чем сводом правил, которые были кропотливо составлены в определенный момент истории, должным образом заверенные по времени и месту, на агоре или форуме, в церкви, даже в партии. Поэтому я не буду ожидать от этих правил ничего, кроме добросовестности Другого, и в крайнем случае
Локус речи
Другой, таким образом, является местом, в котором конституируется Я, говорящее тому, кто слышит, причем сказанное одним уже является ответом, а другой решает услышать его независимо от того, говорил ли тот или не говорил.
Но этот локус также простирается так же далеко вглубь субъекта, как и законы речи, то есть далеко за пределы дискурса, который получает приказы от эго, как мы знаем с тех пор, как Фрейд открыл его бессознательное поле и законы, которые его структурируют.
Эти законы бессознательного определяют анализируемые симптомы не из-за какой-то тайны, связанной с неразрушимостью определенных инфантильных желаний. Воображаемое формирование субъекта желаниями, более или менее фиксированными или регрессированными в их отношении к объекту, слишком неадекватно и частично, чтобы дать к нему ключ.
Повторяющаяся настойчивость этих желаний в переносе и их постоянное вспоминание в знаке, которым завладели в результате репрессии, то есть в котором репрессированный элемент возвращается, находят свою необходимую и достаточную причину, если признать, что желание признания доминирует в этих детерминациях над желанием, которое должно быть признано, сохраняя его как таковое до тех пор, пока оно не будет признано.
Законы воспоминания и символического распознавания, в сущности, отличаются по своей сути и проявлению от законов воображаемого воспоминания, то есть от эха чувства или инстинктивного отпечатка (Pragung), даже если элементы, упорядочиваемые первыми в качестве сигнификаторов, взяты из материала, которому вторые придают значение.
Чтобы коснуться природы символической памяти, достаточно однажды изучить, как мы это делали на моем семинаре, простейшую символическую последовательность, которая представляет собой линейный ряд знаков, обозначающих альтернативу присутствия или отсутствия, каждый из которых выбирается случайным образом в зависимости от принятого чистого или нечистого способа. Если затем развить эту последовательность самым простым способом, то есть отметить в ней троичные последовательности в новом ряду, то можно увидеть появление синтаксических законов, которые налагают на каждый член этого ряда определенные исключения возможности до тех пор, пока не будут сняты компенсации, требуемые его предшественниками.
С открытием бессознательного - которое, как он настаивал, совершенно отличается от всего, что ранее обозначалось этим термином, - Фрейд сразу же добрался до сути этого определения символического закона. Ибо, установив в "Толковании сновидений" Эдипов комплекс в качестве центральной мотивации бессознательного, он признал это бессознательное в качестве агентства законов, на которых основаны брачный союз и родство. Вот почему я могу сказать вам сейчас, что мотивы бессознательного ограничиваются - и это было совершенно ясно Фрейду с самого начала, и он никогда не менял своего мнения - сексуальным желанием. Действительно, именно на сексуальных отношениях - упорядочивая их по закону преимущественных брачных союзов и запретных отношений - основывается первый комбинатор для обмена женщинами между номинальными
Конкретное поле индивидуального сохранения, с другой стороны, через свои связи с разделением не труда, а желания и труда, уже проявляющееся от первого превращения в пищу ее человеческого обозначения до самых развитых форм производства потребительских товаров, показывает, что оно структурировано в этой диалектике хозяина и раба, в которой мы можем распознать символическое возникновение воображаемой борьбы до смерти, в которой мы ранее определили сущностную структуру эго: поэтому неудивительно, если это поле отражается исключительно в этой структуре. Другими словами, это объясняет, почему другое великое родовое желание, голод, не представлено, как всегда утверждал Фрейд, в том, что сохраняет бессознательное, чтобы добиться его признания.
Таким образом, замысел Фрейда, столь понятный каждому, кто не довольствуется простым перелистыванием его текста, становится все более ясным, когда он обнародовал топографию эго, которая предполагала восстановление во всей строгости разделения, даже в их бессознательной интерференции, между областью эго и областью бессознательного, впервые открытой им, путем демонстрации "поперечного" положения первого по отношению ко второму, признанию которого оно сопротивляется посредством воздействия своих собственных значений в речи.
Именно здесь, безусловно, следует искать контраст между значениями вины, обнаружение которой в действиях субъекта доминировало на первом этапе истории психоанализа, и значениями аффективной фрустрации, инстинктивной депривации и воображаемой зависимости субъекта, которые доминируют на его современном этапе.
Говорить о том, что преобладание последнего, закрепляемое сейчас пренебрежением к первому, должно привести к пропедевтике всеобщей инфантилизации, - значит сказать не так уж много, когда психоанализ уже позволяет своим принципам санкционировать масштабные практики социальной мистификации.
Символический долг
Зайдет ли наше действие так далеко, чтобы подавить саму истину, которую оно несет в себе? Отправит ли оно эту истину обратно в сон, истину, которую Фрейд в страсти Человека-Крысы хотел бы навсегда представить нашему признанию, даже если мы должны все больше отвлекать от нее нашу бдительность: а именно, что именно из фальши и напрасных клятв, промахов в речи и необдуманных слов, созвездие которых руководило появлением на свет человека, формируется каменный гость, который приходит, в симптомах, чтобы нарушить банкет желаний человека?
Ибо недозрелый виноград речи, с помощью которого ребенок слишком рано получает от отца подтверждение небытия существования, и гроздья гнева, отвечающие на слова ложной надежды, которыми мать приманивает его, вскармливая молоком своего истинного отчаяния, ставят его зубы на ребро сильнее, чем отучение от воображаемого jouissance или даже лишение таких реальных ласк.
ли нам выйти невредимыми из символической игры, в реальный проступок расплачивается за воображаемый соблазн? Отвлечемся ли мы от изучения того, что станет с законом, если, будучи непереносимым для верного субъекта, он уже был неправильно понят им, будучи еще неизвестным, и с императивом, если, будучи представленным ему в самозванстве, он будет оспорен внутри себя, прежде чем будет распознан: то есть с источниками, которые в разорванном звене символической цепи поднимают из воображения ту непристойную, свирепую фигуру, в которой мы должны увидеть истинное обозначение суперэго?