София - венецианская наложница
Шрифт:
Одна женщина в особенности была довольна мной. Что же касается меня, то я была просто потрясена ею. Не то чтобы ее одежда и украшения затмили всех остальных — конечно же, они были великолепны и роскошны, но если я опишу их, это не расскажет тебе, что же в ней меня покорило. Она также не была самой красивой женщиной там, будучи уже не очень молодой. Она, наверное, когда-то была очень красива, но сейчас ей было около сорока — по крайней мере, она была достаточно стара, чтобы быть моей матерью. Но все же ее кожа была безукоризненна, свежая и белая, как слоновая
Но самыми замечательными на ее лице были глаза. Она выщипывала свои брови, оставив только тонкие полоски. Ее ресницы были обильно накрашены черным углем, как это было модно в Турции (мой хозяин заставил меня тоже накрасить так мои ресницы, перед тем как мы выехали). Но эти глаза! Они превосходили по черноте любую сурьму и пронзали тебя в самое сердце. Черненые ресницы и подведенные веки служили прекрасными ножнами, когда глаза ее были кинжалами, вонзающимися в ребра, требующими немедленного повиновения или немедленной смерти.
И они все повиновались ей — мгновенно — все из присутствующих. Девушке, которая переодевала меня, теперь было приказано повернуть меня, пройтись со мной и затем подойти к госпоже, что она немедленно и исполнила. Девушка не изображала усталость, не выказывала нежелания выполнять приказания, как часто делала Мария, чтобы досадить мне. Иногда мне приходилось повторять приказы дважды, повышать голос или даже шлепать тапкой, чтобы добиться послушания от наших домашних слуг в Венеции. Но это женщина добивалась всего взглядом или, в крайнем случае, немного повысив голос.
Даже огромный мужчина в белой шляпе, который мог бы свернуть ей шею своими сильными руками, вытирал пыль с пола в поклоне перед этой женщиной, и если бы у него был хвост, он распушил бы его от удовольствия, когда она сделала комплимент его вкусу. Если она могла управлять этим громилой, то я бы не удивилась, узнав, что она властительница всего мира…
Мне не удалось объяснить дочери Баффо, что евнух может быть и чернокожим, и белым и что ее восхищение этим мужчиной неуместно. Но она была так увлечена своим рассказом, что не могла быть разочарованной.
— Щелчком браслета на ее запястье, — продолжала в упоении София, — эта невероятная женщина наконец-то позволила мне подойти к ее подушкам. Она потрогала мои руки и ноги, проверила мои зубы, уши и шею. В конце она приказала мне снять жакет и рубашку, чтобы осмотреть мою… Хорошо, синьор Виньеро. Мне не было стыдно перед ней, даже в присутствии этого огромного мужчины, но перед тобой… ты даже не можешь представить, что они стали осматривать дальше. Я уверена, даже лошадь не рассматривают так перед покупкой. Можно было подумать, что она покупает меня для своего собственного удовольствия…
Я не стал рассказывать донне Баффо истории, которые я слышал о гареме султана. Я сидел и молчал, пока София все говорила
— Нет, синьор Виньеро. Я должна сказать, что я была польщена, что такая женщина осматривала меня! Что она не проигнорировала меня или не отправила меня в сточную канаву только взмахом своей руки! — И ее голос поднялся до экстаза, когда она произнесла: — Святым Марком и кровью Бога клянусь, у меня в жизни нет большей мечты, чем принадлежать такой женщине! Такая власть, какую я никогда не видела в женщинах! Нет, и в мужчинах тоже! Я бы согласилась чинить ее одежду и стирать ее белье, только чтоб быть рядом с ней, просто стоять рядом с ней в надежде, что часть ее могущества распространится и на меня.
Я молюсь, чтобы не спугнуть удачу, произнося это вслух, но я думаю, что она может взять меня. Она взяла мои руки в свои перед моим уходом. Она взяла мою руку, погладила ее и улыбнулась, говоря слова, которые по-итальянски звучали бы так: «Мы будем большими друзьями, моя дорогая, ты и я».
XXII
Какой-то другой звук, помимо голоса Софии Баффо, уловили мои уши, однако я не стал прислушиваться. Но звук повторился снова, громче и ближе, и я не смог больше его игнорировать. Кто-то шел по коридору по направлению к комнате, где мы сидели, и сейчас шаги были у самой двери.
— О Боже! — воскликнула дочь Баффо. — Если они найдут тебя здесь…
В своем смятении она не думала о том, что сейчас даже шепот выдаст нас этим людям. Я же в своем смятении уже не думал о попытке спасти ее, пытаясь спасти себя. Я перелез через окно, но одна нога все еще оставалась в комнате. Кто-то тут же схватил ее за лодыжку и потянул.
Я упал на пол, отчаянно сопротивляясь, но в следующую минуту я уже спокойно лежал на спине. На мне восседал молодой сын торговца, и в его руках был тяжелый нож, направленный мне прямо в сердце.
— Иса! Иса! Подожди! — услышал я крики старого мужчины. — Это тот самый христианин, который приходил к нам сегодня.
— Вначале я воткну этот нож в его сердце, а потом вырежу его! — Каким-то образом я стал понимать, о чем они говорят.
— Но подожди. У него могут быть очень влиятельные друзья, мы же не знаем. Может быть, опасно пачкать его кровью наши руки. Девушка — невредима, это самое главное для нас. Если мы прольем кровь или отомстим ему по закону, дело может дойти до Оттоманской Порты. И тогда, боюсь, сделка не удастся, они могут отказаться от нее, — закончил он.
Молодой человек повиновался своему отцу со злой ухмылкой. Чтобы снять напряжение в своих руках, он со злостью метнул нож в стену напротив.
Без церемоний меня вытолкнули из комнаты. Последнее, что я видел: дочь Баффо сидела спокойно на своем диване, как будто ничего не случилось. Оставшуюся часть ночи я провел в подвале этого купца, ожидая самого худшего.
Однако утром, к моей радости, гнев хозяев как-то уменьшился. Они перевели меня под опеку человека, у которого тоже был магазин в этой колоннаде.