Софринский тарантас
Шрифт:
«И как это я раньше не заметил, что она собирается…» Сделал усилие выбросить все из головы. Но, увы, так и не смог забыть разговор с ней.
Кран в ванной оставил открытым. И вода шумела и клокотала.
Просидев в кресле ночь, утром пошел в поликлинику. О случившемся в их доме медики еще ничего не знали, и поэтому, когда он зашел в регистратуру, чтобы по телефону вызвать ее, все вежливо поздоровались с ним. Он попросил ее спуститься к нему со второго этажа, где шел прием.
Знакомые больные
Ему захотелось открыть окно в холле. И он открыл его.
«Если бы окна на белом свете не открывались, люди задохнулись бы…» И, как в детстве, прикоснулся пальцами к губам. Ему хотелось мысленно приостановить жизнь и вернуться в то прошедшее время, которое он изобразил на картине. Но к нему вдруг подошла маленькая медсестра в бело-розовых туфельках и с солидностью сказала:
— Сейчас она спустится.
Он удивленно посмотрел на нее и спросил:
— А где она?..
— Не заходите к ней… — буркнула медсестра. — Я же сказала вам, она скоро спустится…
И не успел он рот закрыть, как она исчезла.
А затем стал замечать, что все как-то подозрительно стали поглядывать на него. Седая уборщица, воровато оглянувшись, вдруг громко сказала глуховатому старику, дожидавшемуся анализов:
— Что же это он стоит и к жене не идет?
— О ком ты?.. — удивленно спросил ее старик.
Уборщица указала на художника, а затем добавила:
— Совестно спросить…
Больше он ничего не расслышал.
По коридору шла жена. Гордая, смелая, с решительным взглядом, с новым, незнакомым ему лаком на ногтях. Он обрадовался этому ее приближению. Постарался собрать волю в комок и сказать:
— Здравствуй, милая!..
Но она, не ответив на его приветствие, сунула руки в карманы и, обдав его запахом камфоры, который он страсть как не любил, сказала:
— Ты зачем сюда пришел… Тебя, дурака, и так вся поликлиника знает.
Вид его был жалок. В эти минуты он был неприятен ей как никогда. Мало того, как ему показалось, больные в холле и сотрудники из регистратуры ловили каждый его взгляд, вздох и жест.
Он с трудом выдерживал на себе пристальные взгляды. Чтобы хоть немного успокоиться, достал сигарету и начал мять и крутить ее пальцами. А она, как назло, не мялась и была тверда, как винтовочный патрон, который он носил когда-то в детстве на шнурке.
Между ними была пропасть. Он сразу это понял.
— Извини… — прошептал он. — Я, наверное, неправ.
Старался смотреть на нее как можно спокойнее. В ожидании крохотной взаимности затаил дыхание. Весь коридор, как назло, был забит людьми, которые смотрели на них. Из кабинета напротив вышел худощавый доктор с кисточкой-усами. В его руках был пульверизатор, видимо, он собирался кого-то оросить лекарством. Но, увидев художника, скособочился и замер. Ощущение было таким, что вот-вот
Жена стояла не двигаясь. Ее глаза точно дула двустволки надменно целились в него.
Вся его фигура, как показалось вдруг ему, была вырезана из белой фанеры, а, чтобы она не падала, ноги были прибиты к полу.
Выпустив из рук сигарету, он вытер пот со лба.
— Где ты живешь?.. — спросил он.
Поправив прическу, она со злостью покосилась на него тем самым убив в нем всякую надежду на примирение. Поняв это, он сказал:
— Давай выйдем. Мне поговорить с тобой надо.
Доктор, не выпуская из рук пульверизатор, включил свет. И все задвигалось, запрыгало.
Он с трудом поднял веки, пот заливал глаза.
— Всего на минутку… прошу тебя.
— Все кончено… — спокойно сказала она.
Почти для всех холл был светлым, ярким. А для него он был черным и страшным…
— Выйдем… — попросил он вновь.
— Все кончено… — в прежнем пылу сказала она.
Больные внимательно вслушивались в ее слова. Она была ближе к ним, чем он. Многих из них лечила, перевязывала, делала уколы. А доктору с пульверизатором покупала тройной одеколон. Всегда находчивая в самых что ни на есть критических ситуациях, она и тут не упала лицом в грязь!
— А на развод я сама подам… — гордо произнесла она.
Она уходила от него в радости. Он не существовал больше для нее. Халат упруго обтягивал ее зад. Пушистые локоны рассыпались по плечам. А стройные ножки, хотя и выдавали торопливость, были как никогда совершенны и привлекательны. Все смотрели ей вслед. Все завидовали ее свободе и независимости. И лишь доктор, точно проснувшись, с усмешкой произнес:
— И зачем она все это выдумала? — и сконфузился.
Находиться в поликлинике художнику было бессмысленно, и он, стараясь ни на кого не смотреть, выбежал из здания. Все разом, в один миг кончилось. Была жена, и нет ее. Он шел по улице не оборачиваясь. Хотелось расплакаться, рассказать первому встречному об обиде и потере. У мостика он остановился и оторопело посмотрел на урчащие по дороге грузовики и легковушки. Пыль кружилась вместе с больничной листвою и долго не падала. Все спешили проскочить открытый переезд, всем было не до него.
«Что же это я… — рассердился он вдруг на себя. — Хуже бабы…»
Но это откровение не приободрило его, а, наоборот, еще более огорчило. Как и всякие впечатлительные натуры, он не мог представить своей дальнейшей жизни.
Он шел наугад. Ему не хотелось останавливаться.
И лишь когда дорога сменилась парком, он немного пришел в себя. Здесь было тихо. Утренний воздух освежал прохладой и шелестел листвой.
В раздумье он прислонился к бетонной колонне, не зная, как ему дальше быть.