Софринский тарантас
Шрифт:
Прелестные чайки с криками закружились над водою. Солнце золотило их клювы и крылья. Золотые отблески появились на прибрежных волнах, которые, увлажнив песок, оставляли на нем пену.
— Унесет лодку, я тебе… — донеслось с бакена.
А у причала нищий доказывал мальчику:
— Я в Евангелии читал, да и дед мой говорил, что Русь никому не достанется…
Затем вдруг вновь стало тихо. Водная гладь превратилась в зеркало. Чайки, чуть покружив над нею, улетели на берег.
«Даже денег не взял», — вспомнил вдруг он.
Прикоснувшись рукой
— Не исключено, что Бог все-таки есть… — и, как-то странно усмехнувшись, будто соболезнуя самому себе, добавил: — Только он никогда ничего не узнает.
Ветер подул изо всей силы. Чайки, с криками оторвавшись от берега, закружились над водой.
— Православный я, православный! — закричал рыбакам нищий. — А раз православный, поэтому мне и хорошо.
Черный мотобот, гудя во всю мощь, прошел рядом с берегом и скрылся в заливе.
Небо сердито нахмурилось, и высокий усатый рыбак, посмотрев на тучи, сказал:
— Если дождик начнется, не успеем самогонки взять.
На что другой возразил:
— Была бы рыбалка, а отрава найдется… — и засмеялся: — Опять, видно, без закуски придется пить.
— А на кой она, закуска, — сказал рыбак. — Ненавижу закуски. Душа ноет, нету мочи…
— Ну будет, будет тебе… — успокоил его тот и, тревожно посмотрев на взвивающиеся пенистые волны, добавил: — Еще не выпил, а уже забузил, хромой дьявол…
Все засмеялись. Чайки закружились над сетями.
— Кри-э! Кри-э! — звонко закричали они.
Художник медленно пошел по берегу в сторону деревни, которая была далеко за горизонтом. Подойдя к самой воде, зачерпнул ее ладошкой и намочил ею лоб и лицо.
— Ну вот, — прошептал он. — Это, кажись, то самое место, на котором я прошлый год церковку рисовал.
Впереди, чуть левее от берега, два бородатых старика рыбака, один большой, другой маленький, под навесом варили уху. Маленький, лицо которого было отекшим от выпивки, пробовал ложкой ее на вкус. Он с наслаждением дул на жидкость и, радостно улыбаясь, чмокал губами.
Запах дыма перебивался запахом рыбы.
Небо нахмурилось еще более. И купола церкви, которая стояла на горке, обозначились еще четче.
С робостью художник посмотрел на храм и перекрестился. И в эту же минуту в его душе появилась горькая обида на самого себя, что вот он, оказывается, какой подлец, вспомнил о храме и о вере лишь в трудную минуту. Руки его задрожали. Он с любовью посмотрел на купола храма, которые владычествовали над округою, и облегченно вздохнул. «Господи мой!» — подумал он, а затем прошептал:
— Почему столько лет нет стекол в храме?
Лицо его побледнело, и он точно в потемках как-то неестественно прикоснулся рукой к груди и глубоко вздохнул:
— Я все погубил… Я во всем виноват.
И тут же в каком-то исступлении стал перед храмом на колени.
— Господи,
Дыхание спирало. Не было сил вымолвить слово. Наклонив голову к земле, он заплакал.
Маленький старик, выплеснув уху из ложки, ласково посмотрел на художника и добродушно произнес:
— Пьяный человек… — и сказал высокому, седая борода которого красиво развевалась на ветру: — Николай, налей водки и отнеси ему… А то, вишь, мается.
Тот молча налил полстакана и, подойдя к художнику, легонько коснулся его плеча.
— Браток, посмотри на меня.
Художник, вздрогнув, приподнял голову. Перед ним стоял бородатый старик с большими глазами и в рубашке навыпуск.
— Это твой голос? — спросил испуганно художник.
— Мой, — тихо ответил старик и перекрестился. — Сохрани тебя Бог! Если несчастье какое… На-кась, выпей.
Художник вытер лицо и осторожно взял из его рук стакан.
— Не миновать, — прошептал он и выпил до дна.
— Ну вот, казнил свое горе, — улыбнулся старик, а про себя подумал: «Удивительно маются русские люди…»
— Богатому везде хорошо, — произнес в ответ художник и, приподнявшись с земли, благодарственно поклонился. — Спасибо, отец! — Слабо улыбнувшись, махнул рукой. — Раньше никогда Бога не вспоминал, а тут вдруг взял и вспомнил.
Старик, не слушая его, торопливо шел к навесу, где варилась уха и где дожидался его товарищ.
— Что же это он? — растерянно прошептал художник. — Угостить угостил, а выслушать не захотел… — И крикнул ему: — Отец, скажи, далеко до деревни?
Старик, остановившись, оглянулся и, указав в сторону косогора рукой, сказал:
— Там за горкой начинается тропа, по ней и иди… — и вновь пошагал к навесу. Но затем остановился, бросив стакан на землю, посмотрел на художника, в каком-то испуге уставившегося на него.
Осиротелое судно болталось на якоре недалеко от берега. Рыбаки, вытащив сети на берег, подсчитывали улов. Нищий в лодке, то и дело подмигивая мальчонке, играл на гармошке. И хотя дождь уже помаленьку накрапывал, однако никто не знал, когда он пойдет по-настоящему.
— Это не ты ли случайно сегодня тюки грузил? — спросил старик подошедшего к нему художника.
— Нет, нет, — ответил тот.
— А в какую тогда деревню идешь?
— В Скворцы… — прошептал художник. Тело его заныло. И ему захотелось упасть на теплую землю под навесом и полежать на ней.
— Вот те Христос! — пролепетал старик и, перекрестившись, тихо проговорил товарищу: — Скворцы ведь в прошлом году снесли, водохранилище теперь там.
Художник, не слушая их, прилег на теплую землю. Перед его глазами были щербатые доски навеса, прогнувшиеся брусы и паутинки, в которых застряли дождевые капли. Воздух шевелился под навесом. Запах дымка сменялся преддождевой свежестью и кислинкой от недавно разделанной рыбы. Тепло земли разливалось по его телу легкой, веселой дрожью.