Софринский тарантас

Брежнев Александр Петрович

Поп приближался ко мне. Стоящий впереди меня низенький дед с заостренным подбородком и носом, видно, давно познавший законы церкви, при виде попа упал на колени и начал молиться.

Я, как чудак, метнулся в сторону от попа, тем самым вызвав оживление среди старух. «Молодой, небось первый раз все видит…» — залепетали в довольствии они. Видно, они устали стоять и им захотелось поговорить. Мимо меня прошли три лысеньких старичка с металлическими баллончиками в руках, похожими на самодельные рукомойники, в черную щелочку люди бросали монеты. На что они все кланялись и хором кричали: «Спасибо вам от самого господа!..» И так три раза: «Спасибо вам от самого господа!..» Я нагнал их и тоже бросил две монетки.

И они, вдруг подозрительно осмотрев меня, замерли, а потом набожно поклонились и хором три раза прокричали: «Спасибо вам от самого господа!..» Удивленный всем этим, я вышел на воздух. Так же сидела на дырявом валенке старушка и так же держала в одной руке кружку, а в другой красную рукавичку. Только в отличие от прежней картины я хорошо теперь видел ее страшно толстые отечные ноги, а рядом самодельный костыль. Все это увидел благодаря свече, которая ярко горела перед ней на снегу, кто-то вынес ее, видно, из храма и поставил в стаканчике перед калекой. Ветерок носился по порожку. Пламя шаталось и не задувалось. Я оглянулся. Водитель, опершись о баранку локтями, задумчиво смотрел на старуху. Свет в кабине погасил и поэтому смотрел из темноты.

— Никто не обращался? — спросил я его.

— Нет, нет… — тихо произнес он и, вздохнув, добавил: — Через пять минут наступит Рождество. И там, глядишь, народ начнет потихонечку расходиться. А вслед за ним через часок уедем и мы…

Через пять минут зазвонили колокола. И какой-то чудак-мальчишка, наверно сын звонаря, по лесенке взобравшись на самый главный купол, в радости что-то крича отцу и смеясь, начал лопатой сбрасывать снег.

— Эй, доктор!

Я оглянулся. Из крохотной часовенки вышла круглолицая молодка, румянощекая, в бархатном платке и платье. И только я оглянулся, как она снежком сбила с моей головы шапку.

— Ай да девка! — засмеялся водитель, и прежняя таинственная задумчивость исчезла, сменившись довольством, радостью и лихостью.

— Не уйдешь… — добавил он и выпрыгнул из кабины. Вместе с ним мы ответили ей по снежку.

— Два против одного не считается!.. — закрывая руками лицо, прокричала она. И исчезла.

Снег скользил, снег падал. Звезды светились. И мне было радостно. Как хорошо, что сейчас нет больных! Как хорошо, что сейчас все здоровы!

И довольный собой месяц ковшом Большой Медведицы хлебал свекольные небесные щи. За куполами полоска ночного неба, в которое опустилась не одна пара звезд, была багрово-красной, словно кто небо подпоясал алым праздничным пояском.

Самый старый шофер на «Скорой» Петр Федорович. Душа человек, безотказный. Порой, когда ни попросят его молодые ребята выйти на поддежурство, он всегда выйдет. Да и врачей он никогда в беде не оставлял, всегда помогал погрузить или выгрузить носилочного больного и, не дожидаясь санитарок из приемного покоя, нес его вместе с врачом. В его машине тепло и уютно. Машину он зовет «барыней» и всем говорит, что ей сам бог велел больных возить.

— Жаль вот только, дороги грязноваты маненько… — часто вздыхал он, но тут же, ободряюще встряхнув головой, добавлял: — Ну ничего, никуда они у меня не денутся. Не дам я им избаловаться. У моей «барыни» одна нога на этой улице, а другая на той, только ее и видели. По любой колейке брыкает…

И вот за особые заслуги на «Скорой», наградили Петра Федоровича летней путевкой в самый что ни на есть крупнейший южный санаторий.

— Ну так что, поедешь? — ласково переспросила его перед самым отъездом председательша месткома.

— А чего ж не поехать… коли позволяете… — по-солдатски ответил Петр Федорович и, за день лихо собравшись, на другой отправился в путь-дорожку.

Но получилось так, что приехал он в санаторий рано утром. Регистратура была закрыта.

Походил, походил он вокруг корпусов, но так ничего и не выходил. Затем лег на красавицу скамейку и задал храпака. Через час санаторный дворник разбудил его.

— Ты чего здеся лежишь? Небось пьяный?

— Какой я пьяный? — обиделся Петр Федорович и легонько двинул ему по носу путевкой. — Видал? — И добавил: — Разберись, а потом груби. Свой я. И приехал по закону.

— Нет, нет… не свой ты!.. — заорал не на шутку дворник. — Свои по корпусам лежат, а ты… Ну а ежели даже по закону, то у нас на ней больные после ужина отдыхают. А ты…

— Регистратура закрыта, — обиженно промолвил Петр Федорович.

— Мало ли чего… — перебил его дворник и добавил: — А ну давай-ка, черт ты этакий, улепетывай к регистратуре и сиди там и жди. Не дай бог, главврачиха тебя уже видела. Грехов не оберешься.

— Пойми… да по закону… я, — начал вновь доказывать ему Петр Федорович. — Вот путевка. Регистратура была закрыта, ну и решил я придремнуть. Ехал в жестком вагоне, если бы знал, как умаялся…

— Да чхал я на твою путевку и на твой вагон!.. — опять заорал дворник. — Мне не это нужно, мне порядок нужен. Ты небось думал, что у нас тут тюха-матюха, больничная чехарда. Ну нет уж, у нас фирма, санатория высшая класса. По чистоте на первом месте…

— Понятно… — вздохнул Петр Федорович. — Понятно, а я-то думал, что санаторий — это простор, ну, как летом в поле… или как в детстве… Помнишь…

Дворник грозно посмотрел на него.

И от еще большего волнения Петр Федорович взял чемодан не за ручку, а под руку и насупленный, угрюмо посматривая на красивые клумбы и фонтаны, потопал в сторону регистратуры. Но не зашел он в нее. А зашагал прямо на станцию, где взял билет и уехал обратно домой.

И больше в санатории он никогда не ездил.

Смешной он был человек. И не каждый мог его понять.

В сырую осень вызовов много. Порой все сутки проходят в автомашине. Вокруг болезни с неизбежными муками, и нет от них продыху ни больным, ни врачам.

— Доктор, ты что это точно пьяный… — смеется водитель. Он бывший артиллерист, с малолетства познавший роль запаса, сидит в расстегнутой телогрейке, разложив на баранке сверток с едой, и обсасывает куриные косточки. Пока я обслуживал вызов, он насытился. А вот я свой живот не скоро успокою. Буквально сейчас, следом за мной, поддерживаемая соседями, спустится больная, а в такие грустные минуты, сами понимаете, есть как-то неприлично.

И вот уже водитель что есть мочи гонит машину.

Голод не дает покоя. И если раньше придорожные березы казались красавицами, теперь же они все какие-то тощие, сутуловатые, макушки их угрюмы и жалки, а стволы все в грязи. Пивная бочка, стоящая у перекрестка, похожа на свинью. Солнечный диск теплится еле-еле, словно угасающая лампадка. Облака в крапинках, точно их кто-то подолбил из мелкашки. Пытаюсь насильственно заставить себя думать о чем-либо другом, но в желудке опять «скоблит» ножик. Глотаю слюну. Из-за долгой тряской езды по вызовам в животе все сбивается, как в маслобойке.

— Как себя чувствуете?.. — тихонько спрашиваю я больную, стараясь выглядеть перед ней как можно ласковее.

— Хорошо… — отвечает она и смотрит на меня довольно долго и странно. Может быть, своим женским чутьем угадывает во мне юного, незрелого докторишку, еще многому в жизни не научившегося и также многого не понявшего в этой суетной медицинской работе.

Я смотрю на нее. Нет, нет, ее лицо благородно, и в нем не просматривается насмешки ко мне, наоборот, оно полно сострадания.

Быстро нащупываю ее пульс. Затем пересматриваю электрокардиограмму. «Стенокардия. Блокада левой ножки». Тоны сердца ритмичные. Все пока хорошо.