Софринский тарантас

Брежнев Александр Петрович

Все засмеялись. Старичок предложил:

— Айда пехом…

— С удовольствием, но ведь дождик обещали, — вспомнил кто-то.

— Чепуха, мы разуемся и босиком.

— Это как босиком?

— А вот так… — и старичок, сняв парусиновые тапки и носки, закатал до колен штанины и так засверкал пятками, что только его и видели.

— Ать-два, ать-два… — отпустив машины, затопали все мы.

Шли бойко. Но, пройдя с километр, устали. Солнце жгло. Ветер с духотой не справлялся.

Жених посмотрел в небо.

— Дождика б…

Фата

у невесты сползла.

— Какие удивительные волосы у тебя! — прошептал он.

— Сейчас у многих такие волосы, мой милый… — засмеялась она.

Навстречу солнцу выползли две дождевые тучки.

— У тебя есть зонтик? — спросила она.

Он улыбнулся.

— Откуда…

А когда загрохотал гром, она вздрогнула.

— Что с тобой? — спросил он.

— Ты почему зонтик не нашел? Почему? — прошептала она.

Мы шли, не обращая внимания на дождик. Мы пели, и плясали, и, смеясь, растирали дождевые капли по лицу.

Ветер гнул кусты. Дождь хлестал по лицу. Из-за старого забора доносился трезвон. Свадебные перчатки и фата свисали со столба.

Споткнувшись о камень, он упал. Попытался подняться, но, как муха в паутине, запутался в струях дождя. А когда освободился, замер. Ее глаза в сине-черных кругах. Вместо губ пепельные валики. Брови и ресницы отклеились. Сняв с головы мокрый парик, она начала выжимать его. Инстинктивно защищаясь, он поднял руку. Захотелось куда-нибудь провалиться. Но ощущение было таким, словно проволокой подвешен к облаку.

— Прости… — улыбнулась она и сделала полушаг к нему.

— Нет, нет!.. — вскрикнул он и, с трудом вырвавшись из ее объятий, побежал.

— Милый, что с тобой?..

Он оглянулся. Это опять была не она.

— Спасите-е-е!..

Но люди, услышав его зов, с места не двинулись. Рады были, что молодые, не откладывая на будущее, ищут деток в капусте.

Он подбежал к даче, в которой они собирались прожить все лето. По дощатой стене забрался на крышу. Раздвинув шифер, попал на второй этаж. На первом шумно. Дожидаясь молодых, веселятся друзья.

Под кроватью чемодан с вещами. Он достал его, быстро открыл и опять, как там, в поле, замер. Чемодан был набит флакончиками, баночками, черными и синими париками, полиэтиленовыми мешочками с искусственными бровями, ресницами, родинками.

В дверь застучали. Кинувшись к окну, он поскользнулся на разлитой по комнате туши. Падая, губами ощутил ее горечь. Но тут же встав и обхватив руками рюкзак с бельем, сиганул через окно на клумбу.

«Она опаздывает… — подумал он, прощаясь с дачей. — Видно, забежала к соседке, чтобы привести себя в порядок».

Он бежал быстро. Рюкзак оказался не в меру тяжел. Бедный, он не знал, что вместо белья в нем лежали все те же свертки с париками и коробочками с тушью.

У шоссе в размытой колдобине он присел. Целая вереница свадебных машин пронеслась в трех шагах от него. Красная ленточка, оторвавшись от самой лучшей по красоте машины, хлестанула его по губе. И он вновь, как и прежде, ощутил

горечь туши.

Так заболел мой друг. Всякий раз, возвращаясь от него, я вспоминаю, что туалетный столик у моей жены забит тушью. Каждый день она красит брови, ресницы. Мы живем хорошо. И лишь иногда, когда на улице летом начинается дождь и она приглашает меня пройтись вместе с нею, я, ссылаясь на занятость, почему-то отказываюсь от ее приглашения.

…Вызвали на завод. Какой-то посторонний залез на заводскую трубу и пытался рубашкой перекрыть выход дыма. Диспетчерша попросила меня не волноваться, так как его уже связали и задача «скорой» всего лишь переправить его куда следует.

— Не было печали, так черти накачали… — вздохнул водитель и предупредил: — Доктор, вы как хотите, но я вылезать из машины не буду. У этих сумасшедших один бог знает что на уме. Ни с того ни с сего вдруг как полоснет тебя кулаком, вот тогда и узнаете.

Он прав. Душевные болезни страшнее и опаснее физических. Порой встретишься с душевнобольным, и душа враз опустевает. Потому что понимаешь, что не так просто излечить его.

…Художник, молодой человек, узкоголовый, с длинными волосами и коротенькой бородкой, рисовал картину. Необыкновенное до этого вдохновение овладело им. День на картине клонился ко второй половине. У самого горизонта он сделал несколько мазков, и через минуту вспыхнул осенний закат. Золотисто-красные облака, вспыхнув, засияли и ожили. А через какое-то мгновение уже новое закатное солнце со всех сторон пронзило жидкую голубизну волшебным блеском. Внимательно всмотревшись в линию горизонта, он вздрогнул.

Густой дым перед глазами. Без конца и края. Словно массу трупов мокрых галок в страшных корчах кто-то взял и наклеил на закат осеннего солнца.

Заводские трубы каждый вечер выпускали дым. И от этого небо по вечерам становилось точно резиновый мячик, который, проколов, подпалили, как ненужную вещь.

Протянув вперед руки, он пальцами прикоснулся к черноте, и в тот же миг все его пальцы, а вместе с ними и обе руки оголились и стали черными и неестественно твердыми. Он отнял руки, и вот уже вместо рук от его плеч отходят две блестящие черные ножки от старого довоенного рояля Во время войны бабушка весь рояль изрубила на дрова, а две ножки уцелели. Они были так тверды, что никаким топором не расколоть их.

Эти ножки от рояля, если их перевернуть и поставить на ровную плоскость, точь-в-точь напоминают трубы химзавода.

Заводские трубы, упав на землю, начали пускать дым на клены, на засыпающих птиц и поющих сверчков. Птицы умирали от дыма и как камни падали с деревьев. Сверчки, подняв вверх лапки, умолкали. Прохожие, сделав всего лишь один вдох, тут же чернели и валились на бок.

Затем трубы приблизились к балкону, где он стоял, и черный грязный дым сажей покрыл его руки, щеки, глаза и губы. Люди в бессилии увязали в саже, которая засыпала улицы в человеческий рост.