Софринский тарантас
Шрифт:
— Арестованная, а как прыгает! Так, чего доброго, и в окно вылетит… — И, протянув руки к балерине, сказала. — Голубушка, ты не отошедшая, ты вошедшая… Матерь городов ты. Дорогая, покружись еще, я тебе за это двадцать пять копеек дам и чашку супа.
И в ответ на ее просьбу балерина закружилась еще более.
— Браво, браво!.. — захлопали в ладоши и засвистели больные.
А когда балерина, вновь взлетев, благополучно приземлилась, все кинулись к ней и начали обнимать ее и целовать.
— Это я Эсмеральду вам станцевала… — захлебываясь от восторга, что
— Вы хотите сказать, что вы репетируете в сумасшедшем доме… — перебил ее Колька. — Нет, даже не думайте об этом Я не позволю этого… Свобода свободой, но есть строго определенные рамки и границы, которые душевнобольные не имеют права переходить…
— Из-за таких санитаров, как ты… — прокричала вдруг какая-то совсем новенькая больная, — больные еще более тупеют. Твое постоянное присутствие делает нас посмешищем. Слава богу, мы еще не глупые. Ты создан лишь для того, чтобы создавать нам душевные неудобства. Санитарство не нужно. Долой санитаров. К черту нашего санитара. Он мерзавец. Если я вам расскажу, как он надо мной издевался…
— Все правильно… — поддержали ее вдруг несколько точно таких же шизофреничек. — Этот наш санитар не просто алкоголик. Он сумасшедший алкоголик… Мы ошиблись в санитаре. Короче, за себя не ручаемся…
— Разговорчики!.. — прикрикнул Колька на возбудившихся больных и ласково погрозил им пальцем. — Если будете продолжать шуметь, вызову доктора и он назначит вам по дополнительному уколу…
Услышав это, больные притихли. Балерина, приговаривая: «Да здравствует Эсмеральда!» — вновь запрыгала по палате, возбуждая своим азартом больных. Раскрыв рты, они смотрели на нее как на чудо. Им не нужен был санитар, им нужна была только балерина и ее Эсмеральда. Больной мозг изменчив, не одно и то же действие или событие извне излечивает его, а постоянная смена, их разнообразие.
— Дочка, как тебя зовут? — спросила балерину «худоба».
— Лиана!.. — прокричала та ей в прыжке.
— Неплохо!.. — улыбнулась «худоба» и с такой открытой злобой посмотрела на Кольку, что он вздрогнул.
«Ну и бабка… Видно, порешить ей человека ничего не стоит…» — заключил Колька и спокойно выдержал ее взгляд. Смутившись этим упрямством санитара, «худоба» отбежала в сторону, точно ужаленная. Кольку временно прикрепили к женской палате. Здесь он должен был пройти практику или, точнее, стажировку перед отправкой в мужскую буйную палату. Он с нетерпением дожидался того дня, когда его открепят от этих баб. Надоели они ему своею простотой и какой-то неестественной однообразностью. Скучно с ними, муторно. На работу идешь, как на каторгу.
Балерина, напрыгавшись, стала знакомиться с больными, обнимать их и жать им руки. «И кто ее только выточил…» — удивлялся Колька стройности ее тела. Он еще не умел прятать этот по-особому мужской взгляд, потому что балерина,
— Почему вы так смотрите на меня, словно собираетесь на мне жениться?
— Это вам так кажется… — старался успокоить он ее. — Вы лечитесь, а я работаю. Да и у наблюдателя всегда взгляд беспокойный…
— А наш санитар может лаять как собака… — сказала вдруг «худоба».
И Колька, не выдержав, оборвал ее:
— Смотри, старая, договоришься у меня…
— Спасибо… — улыбнулась «худоба» и добавила: — Но, кроме всего прочего, я хочу напомнить, что душевнобольные ненаказуемы… Это самые добрые люди, и обижать их не следует… — и, отведя балерину в сторону, что-то прошептала ей на ухо.
И вскоре больные стали называть балерину Клеопатрой.
— Дева красоты! Дева красоты!.. — закричали они.
Шум в палате поднялся не на шутку. Николай грозно прокричал:
— Прекратите беспорядки!.. — и поднял над головой кулак.
Больные, разбежавшись по углам и по койкам, приутихли. Балерина и Колька остались в центре палаты одни.
— Извините, но мне почему-то стало очень весело… — сказала она. — Я никогда так не кружилась…
— Я понимаю вас… — буркнул Колька, вежливо отводя ее к постели. — Но в палате этого делать не полагается. Были бы вы здесь одна, другое дело, а то ведь здесь больные, которые от ваших прыжков возбуждаются.
— А разве им разрешено шуметь? — остановившись у своей постели, она указала на окно, за которым, крича на весь двор, гоняли резиновый мяч алкоголики.
— Они другое дело… — поправил ее Колька. — Они к душевнобольным не относятся… — И добавил: — У них режим свободный, а у вас строгий. Они без санитаров обходятся, а вы…
Глаза ее вдруг точно так же, как и в день приема, злобно сверкнули. Она не присела на кровать, как все больные, а уперлась в спинку кровати. По взгляду балерины, хотя опыт работы у него был мал, Колька понял, что она начинает раздваиваться. Кнопка вызова врача была далеко. И он опять почему-то решил повременить с вызовом. Поза «Эсмеральды», хотя он и стоял от нее, загородив проход в трех метрах, была очень напряженной. Словно Колька наступал, а она оборонялась. Да и взгляд уже не был тем прежним — доверчивым и искренним. Фальшивость и наигранность в нем были. Чтобы не выдавать своей настороженности, Колька, опустив руки в карманы, звякнул треугольными ключами. Для всех больных, кто более-менее соображал, звон ключей обозначал, что санитар сердится. Новенькая больная этого не знала.
— Как ваше имя-отчество? — спросила она.
— Николай Николаевич… — ответил он как можно спокойнее.
— А можно Колей тебя звать?.. — хитро улыбнулась она, впервые назвав его на «ты».
— Пожалуйста… — ответил он, и от передергивания ее плеч стало ему опять не по себе. «Жаль, сменщик на нее смирительную рубашку не одел, а я тоже не догадался…» — подумал Колька. Лицо балерины из приветливого и красивого вновь, как и в день приема, стало суровым. И он понял, что предстоит работа…