Софринский тарантас
Шрифт:
На осмотре тяжелых больных я не выявил. Два скотника оказались гипертониками, то есть с повышенным давлением, но лечиться категорически отказались.
— Вот отел закончится, и давление упадет… — сказали они, и тут же в красном уголке один из них, сухонький старичок, закурив, добавил: — Мой отец до ста лет с давлением жил. И ничего, к врачам не обращался.
— Разве может быть какой толк от таблеток… — улыбнулся второй. — От питья их нет никакого удовольствия. Вот когда после отела мы как следует отдыхать начнем, давление само понизится.
— Вы неправы, —
Они с прежней снисходительностью смотрят на меня. Я им не нужен. И на профилактический осмотр пришли лишь потому, что их позвал Максимыч. Они слушаются фельдшера, а не меня.
Один из них, лысоватый, нервно дососав дымок из сигаретки, пренебрежительно посмотрел на меня и, кинув окурок в помойное ведро, спросил:
— Скажи, доктор, и долго мы еще в такой грязи жить будем? — и, не дожидаясь ответа, продолжил: — День и ночь, понимаешь ли ты, день и ночь… кружимся возле коров… А домой придешь — теснота, грязища и никаких удобств. Платят крохи, не на что даже робы порядочной купить… — на секунду замолкнув, криво усмехнулся, губы его задрожали, и, чтобы успокоить их, он прижал к ним ладонь, а затем в прежнем напряжении продолжил: — Лично я ничего, кроме этой фермы, не вижу.
— Разговорчики… — неожиданно одернул его Максимыч и встал из-за стола.
— Вот так вот всегда… — грустно произнес скотник и, игриво поклонившись нам, вышел вместе с товарищем.
— Не обращай внимания… — успокоил Максимыч. — Это лимитчики. Им булку с медом подавай, и все равно не угодишь.
— А откудова у вас лимита? — растерянно спросил я.
— Да все оттудова… — буркнул Максимыч. — С Севера приехали… После пяти лет временной прописки им дается участок для строительства дома. Вот, дожидаясь этого участка, они и мучаются. Заведующая фермой идет… — вдруг взволнованно произнес Максимыч. — Она во всем недостаток видит.
Дверь распахнулась настежь, и в комнату вошла высокая женщина с накрашенными губами. Лет ей под пятьдесят. Сухость тела и подтянутость фигуры молодили ее и придавали внешнюю бодрость. Сняв у порожка сапоги и одев на худенькие ноги тапки, она села напротив меня и, тяжко вздохнув, произнесла:
— Значит, доктор, осмотр устраиваешь… — а потом похлеще скотника как ляпнет: — А ты бы, вместо того чтобы королем сидеть, пошел бы на ферму и телят осмотрел. Третий день их слабит, и никто из баб не знает, какое лекарство подобрать. С каждым днем тают и привеса никакого… А раз привеса нет, то зарплата у всех упадет, — и, сняв с головы платок и расстегнув на груди кофту, как ни в чем не бывало спросила: — Небось телячьи болезни проходил?
— Нет, я кардиолог… — произнес я как можно вразумительней.
— Чего-о? — поморщилась она. — Кардиолог, это с чем его едят?
— Это доктор по сердцу… — объяснил я.
Она сосредоточенно несколько секунд смотрела на меня, а затем произнесла.
— А как же телята? Кто их смотреть будет? Сухой соломы давала, арбузных корок, а их все равно слабит Что же ты за доктор, если по телятам не понимаешь.
— С удовольствием
— Ну тогда прощай… — встав из-за стола, громко произнесла она и побледнела. — Не смотрелась я у тебя и смотреться не буду. А сердце свое я и без тебя знаю, плохое.
— Хватит вам, Марья Павловна… — попытался одернуть ее Максимыч. — Здесь медосмотр проводится, а вы шумите.
— Чего-о?.. — вытаращила она на него глаза. — Ты чью это линию занимаешь? Вы думаете, сердце у меня на самом деле плохое. Нет, оно здоровое.
И, повязав голову платком и застегнув ворот халата, сказала:
— Вот и весь медосмотр. Лучше бы не заходила… — И, рассеянно посмотрев на меня, ушла.
— Не баба, а солдафонка… — пробурчал Максимыч.
На душе было муторно. Вначале я думал, люди шутят со мной. Но затем понял, что все они говорят на полном серьезе, мало того, без всяких любезностей упрекают в никчемности проводимых мною мероприятий. В итоге получалось, что я в их глазах выгляжу шутом гороховым, с которым можно поступать как только им заблагорассудится.
— Как мне дальше быть? — спросил я Максимыча: — Может, прекратить осмотр.
— Да не обращай ты на них внимания… — успокоил он. — Если некоторые не хотят осматриваться, то и не надо. Большая часть людей относится к нашему делу с пониманием Меня они тоже, как только я сюда распределился, брали в оборот. А потом привыкли.
Я понимал, что все это его успокоение мало чем может помочь мне. Раньше думалось, что своим приездом я принесу людям пользу. А получалось, что я нарушил их покой. Аппарат для измерения давления и фонендоскоп лежали рядом, я трогал их рукой, поправлял, перекладывал с места на место, как и пустые листки-бланки «анализа заболеваемости».
— Надо было убедить их в необходимости осмотра, а затем уж проводить его, — сказал я Максимычу.
Посмотрев на меня с жалостью, он глуховато ответил:
— Разве уговоришь. Они идут к врачу, когда их припекет.
— Ну а если все же попробовать их переубедить… — не отступал я.
— Бесполезно… — вздохнул он и, посмотрев в коридор, произнес: — А вот и Золушка пришла. Эта у нас самая спокойная.
Я удивленно посмотрел на дверь. У порога стояла худенькая, маленькая девчушка восемнадцати лет. На ней был длинный, испачканный навозом халат. Резиновые сапоги были велики ей, и она шаркала ими по полу. Волосы на голове закрыты синей косынкой, углы которой бантиком чуть выше лба затянуты спереди.
— Золушка, ты будешь смотреться? — торопливо спросил ее Максимыч. — Давление мерить, слушаться.
— А он сурьезный? — небрежно кивнув в мою сторону, тихо спросила она, присаживаясь на стульчик.
— Очень хороший доктор, — успокоил ее Максимыч.
— Раз так, то прослушаюсь… — улыбнулась она и, кинув на меня внимательный взор, спросила: — Можно раздеваться?
— Да, да, раздевайтесь… — как-то неуверенно пролепетал я, а сам тихо спросил Максимыча. — Как ее имя?
Максимыч задумался, а потом вдруг спросил девушку: