Софринский тарантас

Брежнев Александр Петрович

Она улыбнулась. Ее ладошка была теплой.

— Это вам спасибо… — тихо сказала она. — Ну мне пора, а то ребятки заждались.

Это телят она называла ласкательно ребятками. Соня, с трудом пробиравшаяся сквозь стадо телят, показалась мне такой маленькой, что мне захотелось кинуться вслед за ней, чтобы вытащить ее из этой бездны.

Дождик перестал. И сквозь проем крыши я увидел голубое небо. Солнце светило по-летнему ярко и тепло.

Я вновь почувствовал спертость воздуха фермы. Соня, удаляясь все дальше и дальше, походила на порхающую ласточку. Ласточкиных гнезд под сводами крыши было очень много. Они пустовали, ибо птицы давно улетели. Лишь одна Соня осталась. Фантастический образ птицы-Золушки вдруг подействовал

на меня. Прислонившись к дверному проему, я смотрел, как она удалялась от меня. Она уводила за собой телят, тем самым облегчая работу скотников по уборке навоза. Подошел Максимыч.

— Доктор, вот ваши ботинки… — пробурчал он. — Переодевайтесь. На сегодня хватит, — и вздохнул. — Не думал я, что вы с первого взгляда влюбиться можете.

— Почему вы решили, что я влюбился? — удивленно посмотрел я на него.

А он опять за свое.

— Не знаю, конечно, как вы. Но я на вашем месте женился бы на ней. Из Золушки хорошая хозяйка бы вышла.

Я быстро переоделся. Максимыч, уже не обращая внимания, стоял и смотрел туда, где летала ласточка.

В красном уголке Максимыча дожидался высокий мужик в шляпе, он приехал за ним из соседней деревни, у его жены после родов поднялась температура.

Фельдшер вежливо поздоровался с ним и спросил:

— Давно температурит?

— Со вчерашнего дня… — сняв с головы шляпу, произнес тот и, тяжело задышав и прижав ладонь к щеке, добавил: — Ей врачи строго-настрого запрещали выходить на улицу, а она вышла.

Максимыч, сложив все необходимое в свой чемоданчик, тихо сказал мне:

— Извините, доктор, что покидаю вас. Завтра, как договорились, захожу к вам утром.

И ласково посмотрел на меня.

— Дорогу к Михайловне найдете?

— Конечно, найду… — уверенно произнес я.

Мне не хотелось задерживать фельдшера. Вызов был срочным. Выйдя на улицу, мужик нервным голосом то и дело остепенял не стоящую на одном месте лошадку.

— Ну а если вдруг заблукаете, — словно понимая меня, добавил сочувственно Максимыч, — то не стесняясь спросите любого, где тут, мол, женщина-пекарь живет. Вам мигом все объяснят.

Не без труда нашел я дом Михайловны, пришлось поблукать. А когда нашел, удивился. Михайловна стояла на крылечке своего дома. Оказывается, Максимыч ее уже предупредил, что я приду к ней сегодня ночевать.

Спустившись с крылечек, она открыла калитку. После дождика земля была сырой и скользкой.

— Осторожно ступайте… — предупредила она. — Лучше всего за забор придерживаться.

Оставив вещи в выделенной для меня комнате, я вошел в просторную комнату, куда пригласила меня Михайловна. И как только увидел ее, сразу же удивился. Михайловна была вся белая. Оказывается, впервые встретив ее на улице, я не обратил на это внимания.

— Не бойтесь, доктор, это я от муки такая… — И, подойдя к столу, который был завален свежеиспеченным хлебом, преподнесла мне огромный ломоть пахучего хлеба. — Это я сама испекла.

Я попробовал хлеб. Он был душист. И во рту таял. Я быстро съел его, и Михайловна дала мне еще.

— Не на угле, а на дровах печен… — похвалилась она.

Я спросил ее:

— Так вы и есть та самая мастерица, о которой мне говорили в Москве? — и добавил: — Если бы вы только знали, сколько мне хлеба от вас заказали привезти.

— Нарочно, что ли, доктор, придумываешь? — усмехнулась она.

— Нет, что вы… — воскликнул я. — Все так просили, даже пакетов мне надавали.

Усмехнувшись, Михайловна отвернулась, а затем, подойдя к большой, дышащей теплом русской печи, открыла заслонку, где в металлических промасленных формах румянились калачи. От печного жара руки ее и лицо побронзовели. Длинной металлической кочергой она подтянула к себе форму и, ловко забросив два калача в подол, сказала:

— Вы лучше крутельки мои попробуйте… Первый раз их

пеку.

Она ловко потрясла калачи в подоле, видно, с той целью, чтобы они остыли, а затем вручила мне.

— Отведайте…

Калачи были сладкие. Мало того, в них были ярко-красные рябиновые ягоды.

— Рябинка не горькая, я специально в воде ее отмочила… — добавила Михайловна. — Немножко терпкая… Для калача это в самый раз, если чаем его запивать да в вареньице макать.

С благодарностью смотря на добрую женщину-пекарку, приютившую меня, я ел теплый калач. Аппетит мой не ослабевал, а, наоборот, разгорался.

За окном был вечер. Ветер, тихонько посвистывая в трубе, чуть шевелил жар в печи. Две огромные поленницы березовых дров были аккуратно уложены у печи. Огромный деревянный чан из-под теста стоял на широкой лавке. Рядом с ним два небольших фанерных ящика, заполненные баранками.

— Ну как, доктор, калачи?.. — спросила она, мучными пальцами поправляя платок.

— Здорово!.. — восторженно произнес я.

— Ну, спасибо вам…

И, радостно посмотрев на калачи, кочергой подтянула форму из печи на себя и, надев теплые брезентовые рукавицы, положила ее на широкий припечек. Затем, плотно закрыв зев печки металлическим листом, присела на лавку.

— Опять хлеб сегодня в магазин не привезли. Вот и пришлось мне повозиться.

И сняла с головы платок.

— Ну вот и развеселились… — улыбнулась она. — А то я думала, что вы дыму боитесь. У меня в доме редко кто долго бывает… От жары муторно многим становится. А я ничего, привыкла… Русская печь тепло держит долго. Хорошо мне с ней… Старше меня она, а хлебушек исправно выдает.

Она подливала мне из самовара чайку, и я пил его, не забывая про калачи. Воздух, пахнувший только что испеченным хлебом, приятно будоражил.

Матвеевна с улыбкой наблюдала, как я ел калачи.

— Цены нет… — громко шамкая, сказал я.

Тепло вкусно испеченного теста поднимало настроение.

— Этот калач, который вы едите, называется тертым… — сказала она и пояснила: — Прежде чем его вылепить, я тесто больше часа тру. Руки устанут, поясница заломит, но зато уж калач получается как огонь горяч и в еде легок. — И тут же как-то торопливо и настороженно Матвеевна посмотрела на чан с тестом. Нюхнув раз-другой воздух, сказала: — Порядочек, тесто покудова не занимается. Видно, показалось мне… — и продолжила: — Калач из отмятого и оттертого теста самым лучшим считается. Он во рту точно снежок тает, а если в чай или в молоко его окунешь, он крепость свою держит и никогда не рассыпается, так что есть его одно удовольствие… Я в молодости, бывало, за один раз по пять тертых калачей съедала. А вот обварной калач совсем другой, один или два съешь его, не более. Внешне он, если его на праздник какой-нибудь испечь, очень красив, животик у него, как у нашего поселкового попика, толстый и крутой, а ручки и губки как у девки негуленой, махонькие и упругие. Тесто, чтобы его получить, нужно делать крутым. Раньше в народе одним отварным калачом целый взвод солдат кормили. В чае он так быстро разбухает, что и в рот не влезает. В дальнюю дорогу его тоже брать нежелательно, чуть подчерствеет он, так тут же и рассыпается. Зато эти калачи почему-то туляки любят. Максимыч, например, сам родом из-под Тулы, так он может целый месяц ими питаться. А еще он любит простые калачи, так называемые смесной и крупитчатый. Смесной калач очень легко печется, смешал пшеничную и ржаную муку, два яичных белка добавил, и вот он готов, однодневным он еще зовется. А крупитчатый раньше только барыни и купчики ели. Его приготовляют из белой пшеничной муки тонкого помола и едят с молоком или с медом. Раньше, когда у нас с мукой были перебои, я пекла муромский калач, это тот же самый тертый, но только на отрубях. Он хоть и пахучим получается, но груб, раньше его косари и солдаты любили, он жажду утолял и желудок надолго сытым делал…