Софринский тарантас
Шрифт:
А затем она вновь заговорила о муже. И в растерянности я кое-как проводил ее домой.
Поздно ночью я пришел к себе в больничный барак. Не раздеваясь, упал на кровать. Обеими руками обхватил голову. Я не был сторонником Фрейда, и как положено тому быть, он покидал меня. «Это не женщина, а какое-то наважденье. Она в двух лицах. И я должен выбрать и полюбить ее только в одном лице. Но это же немыслимо. Я должен тогда отказаться от многого».
Чтобы хоть как-то выйти из создавшегося затруднения, я подошел к проигрывателю и, включив его, поставил пластинку с концертом Моцарта.
Через
Постепенно к утру, окончательно запутавшись в новых мыслях, я заснул.
В последнее время операций в больнице много. Заболел мой напарник-хирург, и мне приходится работать за двоих.
За весной наступило лето, теплое, полное, ясное. К вечеру, когда закончены все мои дела, я, выйдя из больницы, не к себе иду, а в обувной магазин. Пуще прежнего в последнее время полюбил я Галю. Знает ли об этом она, трудно сказать.
Мне нравится, когда она стоит в магазине за прилавком, ласковая, нежная. Без всякой грубости и в который раз пленяя меня своей красотой и беззаботностью, она с улыбкой скажет:
— В последнее время вы почему-то не хотите меня провожать…
— Дела… — в смущении отвечаю я. — Мало того что работаю за двоих, но на меня еще взвалили ночные дежурства.
— Ну, хорошо… — и, посмотрев на меня по-новому, она вдруг скажет: — А я тут совершенно случайно познакомилась с таксистом. Такой прелестный парень, мало того что он бесплатно доставляет до дому, так он всю дорогу читает стихи…
— Есенина?
— Да, да, Есенина… — она отвечает мне с такой искренностью, что моя привязанность к ней возрастает.
Толком не зная зачем, я смотрю на обувь совсем не моего размера. Затем смотрю и на нее. Как таинственно красиво светятся ее глаза. Она рада. Рад и я. И эта краткая радость дает мне могучую силу.
У меня нет в этих краях близких людей. Я одинок. И, наверное, если бы не обувной магазин, то я бы сошел с ума.
— Доктор, не забывайте свою больную… — по-детски кричит она мне и машет на прощание рукой.
К магазину подъехало такси. И водитель, совсем еще юноша, браво выйдя из машины, руками сквозь стекло витрины просит Галю выйти к нему.
— Что вы здесь делаете?.. — я вздрагиваю. Передо мной стоит главврач, он строг, солиден, надменен.
— Выбираю обувь… — как можно спокойнее отвечаю я.
— Хорошо, но не каждый же день ее выбирать… — и, дружески похлопав меня по плечу, смеется.
Я молча, тихо выхожу из магазина и, подставив лицо летнему ветерку, иду к больнице. Перед глазами дорога, деревья и Галя, которую я люблю
Иван Прокофьевич, закончив рассказ, взглянул на часы. От неожиданно налетевшего ветра форточка на окне раскрылась, а затем вновь закрылась. Старый доктор, достав сигареты, подошел к окну и закурил. Словно отыскивая что-то, он смотрел через окно в темноту, туда, где раньше стоял обувной магазин. Затаив дыхание, мы молча смотрели ему в спину. Вдруг Иван Прокофьевич резко повернулся к нам. Лицо его было белым, точно снег. Благородство, так свойственное его натуре, вновь проступило в его чертах.
— Коллеги… Я лично такого мнения, что любовь, о которой я рассказал, единичная, так сказать, исключительная в своем роде. С моей стороны здесь не было никакой игры…
И если до этого он был спокоен и сдержан, то после последней фразы засуетился, затоптался на одном месте, словно не знал, куда себя деть, словно был рассержен на себя за что-то. Не вынимая сигареты изо рта, он стал раскуривать ее неестественно жадно и шумно. Дымок широкими полосками тянулся к форточке и исчезал.
Мы молча смотрели на старого доктора.
ДАЛЬНЯЯ СТОРОНА
Деревня Васюки далеко от Москвы. Я был послан в нее из клиники помочь местному врачу провести медосмотр. На вокзале провожала меня почти вся кафедра. Наукой я особо заниматься не хотел, однако вследствие распределения приходилось это делать. Прощаясь со мной, мне жали руку бородатые доктора, молоденькие ассистенты и вертлявые лаборантки-модницы. Я смущался. Ощущение было таким, словно не я подчиняюсь им, а, наоборот, они мне подчиняются. Оказывается, в Васюках они почти все раньше перебывали, и не один раз. В разговорах часто вспоминали эту старинную русскую деревеньку. Восхищались ее жителями, простором полей, редким по вкусу воздухом. Однако не только ради этого пришли они меня провожать. Почти все они просили:
— Сережа, будь добр, захвати хлебца. Какого, не важно. Главное, чтобы васюковский был…
И совали пакеты для хлеба. Я в растерянности держал пакеты, не зная, куда их деть. Наконец один из профессоров, худенький, маленький старичок, достал из кармана пустой полиэтиленовый пакет-сумку, ловко расправил его и сказал:
— Ссыпай сюда…
Я, как грибы, высыпал эти наказные пакеты в его сумку.
— Можешь отчет позабыть. Но уж хлебца обязательно захвати… — солидно хихикнул профессор и кроме своего, набитого чужими пакетами, фирменного пакета-сумки подсунул еще один дополнительно.
— Это для страховочки, на всякий случай…
И тут я, не выдержав, сказал:
— Товарищи, учтите, то количество хлеба, которое вы наказали, обойдется мне в копеечку.
— Там все проще… — успокоили они. — Хлеб в Васюках раздается бесплатно… И не вздумай платить, обидятся. Как только приедешь в Васюки, люди сами тебе его начнут предлагать. Вот увидишь…
Пожав плечами я вздохнул. Строго и как-то измученно посмотрел на интеллигентное окружение и соглашающе махнул рукой.
— Ладно, если, как вы говорите, будут с ходу горы хлеба предлагать, привезу…