Софья Ковалевская

Воронцова Любовь Андреевна

Восторженно сливает он свои интересы с интересами новых друзей и просит смотреть на него не как на человека, оказывающего услугу, а как на товарища, стремящегося к одной с ними цели. Он нужен девушкам так же, как они ему. Они могут поручать ему все, что необходимо, так как он будет работать тут столько же для них, как и для себя лично.

Владимир Онуфриевич продумал и план побега, если не удастся брак; написал Евгении Егоровне Михаэлис, матери бывшей его невесты, что встретил удивительную девушку, которая хочет учиться, а родители ее не отпускают, и просил дать девушке приют в имении Михаэлис до отъезда за границу.

Евгения Егоровна охотно

согласилась. Однако бегство не понадобилось.

«НО НЕ ЖАЛКО ГЕРОИНЕ»

Романтически настроенная Елизавета Федоровна противилась недолго. Ничего другого, как дать согласие, не оставалось и Василию Васильевичу. Правда, на предложение Ковалевского он ответил, что рад ему, что всегда подчинится желанию дочери, но что она еще ребенок и надо подождать. Он пригласил Ковалевского в деревню, чтобы лучше познакомиться. Владимир Онуфриевич засыпал своего брата Александра письмами о знакомстве с сестрами Крюковскими, о Соне:

«…Мой воробышек — такое чудное существо, что я описывать ее не стану, потому что, естественно, подумаешь, что я увлечен. Довольно тебе того, что Мария Александровна (великий женоненавистник) после двухкратного свидания решительно влюбилась в нее, а Суслова не может говорить, не приходя в совершенный восторг. Они виделись с ними кландестинно [тайно], т. е. они уезжали из дому под предлогом к всеношной и ехали к Сусловой, где мы сходились все. Несмотря на свои 18 лет, воробышек образована великолепно, знает все языки, как свой собственный, и занимается до сих пор главным образом математикой, причем проходит уже сферическую тригонометрию и интегралы, работает, как муравей, с утра до ночи и, при всем этом — жива, мила и очень хороша собой. Вообще это такое счастье свалилось на меня, что трудно себе представить».

Жених и невеста договорились, что в ноябре после свадьбы они уедут за границу, где Софья Васильевна «станет медицинским студентом и будет готовиться на доктора», а Владимир Онуфриевич займется геологией, физикой или ботаникой.

Если же дела Владимира Онуфриевича не позволят ехать осенью, то Соня будет учиться зиму в Петербурге — у Сеченова физиологии, у профессора В. Л. Грубера, весьма сочувственно относившегося к учащимся женщинам, — анатомии, и они уедут в марте будущего года. О средствах для жизни за границей Ковалевский не беспокоился, так как девушки располагали собственными деньгами, которые им давал отец.

Увлекся Соней Владимир Онуфриевич сильно, она тоже испытывала к нему большую симпатию. Но любовь, по ее убеждению, должна была отступить на задний план перед главным — наукой. Сначала надо выполнить долг общественный — получить образование, а потом думать о личных делах. Даже те часы свиданий, которые протекали в Петербурге в доме Шубертов, Соня проводила за книгами, заставляя сидеть за ними и Владимира Онуфриевича.

Они вместе занимались физиологией, прошли по Герману, Вундту и Людвигу кровообращение и дыхание. Из химии многое уже было ей известно, а физику она знала лучше, чем Ковалевский. Соня потребовала, чтобы Владимир Онуфриевич передал ей часть своей издательской работы, и редактировала главы из книги Дарвина тщательнее, чем он, пересмотрела и выправила по подлиннику пять листов перевода и даже взяла с собой в деревню еще пять листов, хотя столкнулась с такой работой впервые в жизни. Она могла сидеть за книгами по двенадцати часов, не разгибая спины, и работать так прилежно, как не способен был неусидчивый Владимир Онуфриевнч.

Восхищала Ковалевского способность девушки быстро схватывать политические и экономические вопросы.

Брату он поверял свои надежды, что встреча с Софьей Васильевной сделает из него «порядочного человека»: он бросит издательство, будет учиться, на этом настаивает его невеста, «натура в тысячу раз лучше, талантливее и умнее» его.

Подобно другим революционно настроенным молодым людям того времени, Соня намеревалась посвятить себя служению обществу. После окончания курса она собиралась поехать года на два доктором на женскую каторгу в Сибирь лечить осужденных.

В конце нюня Ковалевский приехал в Палибино. Жизнь в деревне текла размеренно. Соня и Анюта вставали в шесть часов, купались в реке, пили чай и принимались за работу. Пришлось работать и гостю. Соня учила жениха математике, а затем они вместе по разным руководствам изучали физиологию и физику.

…Второго июля Василий Васильевич дал согласие на брак.

Перед свадьбой, во второй половине июля, Владимир Онуфриевич уехал в Петербург по своим делам и сообщил девушкам Крюковским, что занялся в столице поисками «годных экземпляров для приготовления консервов (фиктивных мужей)» для Анюты и Жанны Евреиновой.

Соне разрешили писать жениху без цензуры. Отец тяжело переживал ее брак с человеком, производившим на него впечатление легковесного. Он виделся со своими дочерьми только за обедом и ужином, встречи проходили во взаимных колкостях или в молчании. Соня боялась лишь одного: как бы отец не проявил нежности, тогда она не устояла бы.

А свобода манила, грезилась жизнь, полная труда и подвигов, жизнь вместе с теми, кого она любила — С сестрой, «братом» Ковалевским. Но чем больше места в сердце занимал человек, предложивший руку помощи, тем неотступнее становилась какая-то неясная тревога, словно изменяла Соня своей великой клятве — жить для всех. Она писала Анюте, уехавшей с матерью в Петербург делать приданое для невесты: «Милая, бесценная сестра, что бы ни было с нами, как бы не опошлялась и не подшучивала судьба, но покуда мы вдвоем, мы сильнее и крепче всего на свете — в этом я твердо убеждена.

Странное дело, хотя для меня лично все, кажется, хорошо и верно устраивается, но никогда еще не чувствовала я так сильно нашего зловещего фатума и необходимости аскетизма. Не знаю, от страха ли за тебя или от усиленных занятий и одиночества, но страхи мои и мрачные предчувствия так сильны, что мне по временам трудно убедить себя, что это один вздор…»

Девушка старалась создавать себе подобие аскетической жизни: она проводила дни в уединении, распределяя время занятий — от математики к физиологии, от физиологии к химии, от химии к переводам, и все это аккуратно, по часам; а в награду, как развлечение, час в день чтения «Крошки Доррит» Диккенса на английском языке.

И в тишине Палибина, думая об аскетизме, она всегда представляла себе маленькую, очень бедную комнатку непременно в «городе студентов» Гейдельберге, очень трудную, серьезную работу, без какого бы то ни было общества. С Анютой, с Ковалевским, которого называла она «братом», это не аскетизм, а счастье. Для нее аскетизм — в одиночестве. Соня сознательно хотела лишить себя того, без чего не могла существовать, — любви, дружбы. Она представляла себе, что только два раза в неделю получает письма от Анюты: сестра тоже очень занята, но собирается перебраться в Гейдельберг и привезет с собой несколько других девушек, которых «развила и освободила».