Соитие (Альманах эротической литературы)

Армалинский Михаил Израилевич

в пизду, подобную пространству,летит, творя по-божьи страстно,и суть библейского твореньяподчинена эффекту тренья.

Если порнография, по тому же Бродскому, это — бездушный предмет, вызывающий эрекцию, то тогда любое произведение искусства будь то книга, картина или фильм является бездушным предметом, вызывающим разного рода физиологические и эмоциональные реакции, включая смех, слёзы, а в том числе и эрекцию, и лубрикацию. Но в этом определении Бродского кроется не столько трюизм, сколько общепринятое заблуждение, что эрекция хуже, порочнее, чем какая-либо

другая психофизиологическая реакция. Но в том-то и сила порнографии, что она в состоянии вызывать самое яркое чувство чувство сексуального возбуждения, и остаётся только усомниться, так ли бездушно изображение гениталий, если оно заставляют нас реагировать с таким воодушевлением? Так ли бездушна икона, которой молятся, как Богу живому?

Стихи Армалинского 60-х годов несут на себе влияние раннего Маяковского и Пастернака. Но так как ни один поэт в начале своего творчества не избегает чьего-либо поэтического влияния, и коль скоро влияние на Армалинского исходило от поэтов весьма достойных, то и волновать нас оно особо не будет, поскольку к 70-ым годам влияние это исчезает, и Армалинский начинает уже сам влиять на русскую поэзию, а вернее, на границы, в которых её содержали.

Сборник открываются стихотворением семнадцатилетнего автора. Уже в этом возрасте у Армалинского было ощущение, что любовь это некая способность человека, и то, на кого она будет обращена — дело второстепенное, хотя и не безразличное. Стихотворение заканчивается такими строчками:

Пойдем, как брови, всю ближе сдвигаясь,тобой я застрою любовный пустырь.Не я — так другой, не ты — так другая,но лучше пусть я и пусть ты.

Алогичность человеческой морали, которая в юности воспринимается как фальшивость, поскольку она основана не на проявлении чувств, а на их подавлении, бесит юного поэта:

Радость к жизни не придаётся,надо зубами её вырывать.Если любовь не продаётся,её приходится воровать. Я — вор, оглядывающийся по сторонам,ту ищу, что плохо лежит,плохо — то есть одна,одна — то есть ждущая лжи.Конечно, лжи, а то кто ж без неёрешится расстаться с одиночеством,кто площадь свою отдаст в наёмбез слов на «л» иль посулов почестей?Нет чтоб признаться обоюдно: мы голодны,давайте друг друга поедим мы,начнем с губ — с места голого,и, раздевшись, продолжим пир-поединок…

По мере чтения сборника становится всю более отчетливо поэтическое обожествление не женщины, а женских половых органов. Поначалу Армалинского занимает любовная игра с переосмысливанием и новым видением гениталий:

…И губы влажные в пылу раскрылись сами,не верхняя и нижняя, а правая и левая.

Позже он, что называется, берёт быка за рога, а женщину берёт, но не за душу:

Можешь на пизду смотреть не жмурясь?На сокровище, что солнца ярче?Не с глазами женскими амурясь,а

лишь с оком Божьим, не иначе…

«Мир огромив мощью голоса», Маяковский шел красивый двадцатидвухлетний.

Армалинский в 22 года не имеет громоподобного голоса, но миру он говорит правду, которую люди никогда не желали слышать, поскольку даже произнесенная шепотом, она воспринималась, как гром.

Чуть сыт — уже я не поэт,чуть голоден — я гений,и на любой вопрос ответмне мнится эрогенным.И спросит женщина в соку:«Зачем стучишься в двери?»И вот пока я не солгу,она мне не поверит. Чтоб повторенья запиватьпереживаньем кровным,мы научились забывать,чтоб всю казалось новым.

И чем более потрясающа правда, тем более ослабевает пыл правдолюбцев, которые, как оказывается, любят не правду, а то что они почитают за правду.

Для художника запретность темы и способов её изложения перестают существовать в тот момент, когда накал его переживаний превышает страх перед общественным запретом и наказанием за его нарушение. Там, где преступление этих норм вызвано лишь раздражением, злобой или просто желанием обратить на себя внимание, происходит эпатаж.

Для того, чтобы нарушение этих норм оставалось художественным произведением, необходима любовь, даже если она в крайнем случае может оказаться любовью к любви, как таковой.

Любовь делает из любого произведения художественное, даже если это произведение о ненависти. В последнем случае там должна быть любовь к ненависти.

Испытывающий омерзение к иносказаниям, Армалинский пытается называть всё своими именами, а на территории литературного русского языка это воспринимается как вражеская агрессия и неизбежно изгоняется в тьму-таракань нецензурной речи. Однако Армалинский не посягает на «святую землю» литературного языка, а наоборот, завоёвывает для неё новые пространства, которые раньше считались недоступными.

Русский язык, как известно, так и не приспособился называть гениталии непринужденно, любая попытка звучала либо оскорбительно грубо, либо бесполо сюсюкающе, либо по-медицински сухо. В пушкинскую эпоху в поэзии для описания половых отношений использовались слова, «сладострастье», «блаженство», «содроганья», в нашу эпоху Армалинский использует слова «оргазм», «ебля», «спазмы». Однако он не только описывает плоть, а также и психологическое состояние, сопровождающее увиденное.

Армалинский впервые систематически использует мат, но не для того, чтобы оскорбить или осклабиться, а для того, чтобы быть точным и описать те чувства, о которых нельзя было не только упоминать в поэзии, но и даже помыслить.

Однако двусмысленность вовсе не исчезает, а проявляется на другом уровне — за формальной грубостью прослушивается нежность, благоговение и восторг:

Нет жужжанья, гуденья, галденья,вся природа опустошенапредо мною пизды загляденьеи восторженная тишина.

Если в поисках души и её пристанища в романтической литературе люди останавливались либо на сердце, либо на глазах, то Армалинский отыскивает душу в ином месте:

Там, разведя твои колени,открыл, где кроется душа.