Сократ
Шрифт:
– Знаешь. Разве не чувствуешь ее в тех запахах, что долетают через стену? Эта сила - неумеренность. Она порабощает человека пуще всякого рабства.
– Да брось ты!
– Постой: сейчас там разносят жареную камбалу, - сказал Сократ.
– Да ну тебя! Зажми свой нос, нюхало! Мне сейчас интересней потолковать про неумеренность. Как это она может ввергнуть в рабство?
– В рабство страстей, милый мой. И владеют эти страсти человеком до тех пор, пока не доведут до беды...
– Тут Сократ понюхал воздух и причмокнул. Клянусь псом! Теперь рабы
– О молнии Зевса!
– не выдержал Бирон.
– Ты так в этом разбираешься, словно сам едал, а могу поспорить на пару быков, что таких поросят ты отроду не отведывал...
Сократ с улыбкой возразил:
– Поймать бы тебя на слове - если б сохранил ты еще свое имение, проиграл бы сейчас пару быков!
– Не напоминай ты мне все время об имении, и нечего зубы скалить, а то не сдержусь да брошусь на того прожорливого пустобреха...
Ксирон тихонько поддал жару:
– Сын моего бывшего раба теперь - раб у Анита, и он говорил мне: денег-то сколько у хозяина спрятано, а все новые да новые так рекой и текут к нему... Сто человек жили бы по-царски на эти денежки до самой могилы...
Наевшись и напившись, гости ушли - у Анита не было в обычае предаваться после пира философским беседам. Остался только молодой поэт Мелет, приятель Анита-сына. Сейчас Мелет принял живописную позу и хмельным голосом начал читать приятелю свои новые стихи. Анит-сын, захмелевший градусом больше, чем поэт, сам его стихов не понимает; но Сократ публично их высмеивал, и этого младшему Аниту достаточно. Слушает он Мелета, как слушают жужжание мухи. Что за приземленный дух, думает о нем Мелет, не стоит ему даже и стихи-то читать. Да ладно уж, не даром ведь...
– Ты заметил, дорогой Анит, как я меняю метр? Три спондея перемежаю дактилем. Это - новшество, ни один поэт до меня...
– И после тебя тоже, - еле ворочая языком, перебил его Анит.
– Ты начинаешь новую эру... или это называется модой, что ли?
Сын кожевенника сидел в мраморном кресле, покрытом прекрасно окрашенным лисьим мехом; сейчас он ленивым движением вернул рабыне поданный ею флакончик:
– Не хочу. Аромат слишком слабый, прямо, я бы сказал, целомудренный. Он ткнул рабыню в живот.
– Чего хихикаешь? Что я про целомудрие заговорил? Это ведь не для тебя, так? Давай другой, да живо!
– Рабыня подала еще один флакон.
– Этот слишком резок. Не хочу. Другой!
Мелет повернулся к нему:
– Как ты разборчив, милый Анит... впрочем, нет! В наше время разборчивость - признак возвышенных натур...
– Эх ты, блеющий козел, я ведь для тебя выбираю!
Мелет подошел неверным шагом, сверля Анита своими водянистыми глазами. Это я-то - блеющий козел?.. Однако обиды не показал.
– Принеси-ка, Гликерия, аравийское благовоние. Это будет для тебя в самый раз, Мелет, в нем девять ароматов... Найдешь его, верно, в спальне матери, Гликерия. Живо!
Рабыня второпях схватила первый попавшийся флакон в спальне госпожи, но это оказалось розовое масло. Анит
– Дура, коза, это розы!
Гликерия бросилась на пол. Не думая о том, что может порезаться об осколки, пальцами, ладонями стала собирать драгоценное масло, натирать им лицо, все тело...
Мелет вытаращил глаза:
– Капля розового масла стоит бог весть сколько серебра, а флакон был полон... Тысячи...
– Пустяки.
– Анит важно махнул рукой.
– Запах роз мне противен, как вонь отцовой дубильни. Весь дом провонял... Да и во всех нас впитался этот смрад, так и разит от нас...
Мелет с льстивой улыбкой сделал отрицательный жест, подумав при этом, что в доме действительно смердит невыделанными кожами, зато серебро Анита не пахнет.
– О какой запах! Клянусь молнией Зевса, так пахло когда-то в моем саду, где розы...
Люди за стеной принюхиваются. Хоть что-то! Нечего в рот положить, так хоть ароматом насытиться...
Э, гляньте-ка! Рабы открывают калитку, выходит Анит-старший, одетый умышленно скромно, чуть ли не бедно. Но движения его и осанка вполне подобают одному из высших правителей Афин. Увидев кучку бедняков под стеной, он поспешно запирает калитку и, проходя мимо, громко здоровается:
– Привет вам, мужи афинские!
Восторг, рукоплескания, крики:
– Да здравствует Анит! Да живет вождь народа! Слава демагогам!
Анит скрылся из глаз, и тогда вскипел Бирон:
– За глаза ругаете, а как покажется, рукоплещете ему - эх вы, герои! Гнилушки вы!
– Да ты и сам хлопал! Я видел!
– возмутился Ксирон.
– А как же! Если б я не хлопал, он бы меня приметил, и тогда вовсе пропадать! Но, к вашему сведению, я вовсе не хлопал. Я только притворялся.
Встречаемый приветствиями, не спеша шагает Анит. Бедняки поднимаются с земли, тянутся за ним к общественной кухне. Сократ идет с ними.
– Молодцы демократы, - говорит Ксирон, как бы оправдывая свое рвение. Хоть похлебку дают! Аристократам бы плевать на нас.
– Ладно, Ксирон, смотри, не споткнись о свою похвалу. У вождей народа всего по горло и даже выше горла! Неумеренность! Это ведь то самое, о чем толковал этот бедняга.
– Он показывает на Сократа.
– Да уж на это они мастера: сами обжираются без меры, а нам - без меры - как бы поменьше...
Ярко пылают пиниевые поленья, повара помешивают в котлах.
Демагоги Мухар и Сусий, ритор Ликон пробуют похлебку, причмокивают отличная, мол! Все ждут Анита.
А вот и он: важно несет свое тело, облаченное в старый гиматий. Здоровается с друзьями и подходит к котлам. Попробовал, задумчиво прикрыв глаза, облизал губы, еще попробовал.
– Превосходно, повара!
Он сам берет половник, наливает первым голодающим.
– Клянусь псом, как говорит этот оборванец!
– бормочет Ксирон.
– Опять какие-то помои!
– Но тут он ловит на себе строгий взгляд Анита и умолкает, чтоб через минуту заявить: