Сократ
Шрифт:
– Послушай, Кипарисс, - добродушно заговорил Гиперион, - ты только подумай, скольким людям от этого выгода. Мягкое сердце никого не прокормит! Гляди: сикофант застукает кого-нибудь на деле, и пошло! Знаешь, сколько вокруг этого кормится? Сам сикофант, писец, притан, скифы, архонт, да нас, пять сотен присяжных из народа, да сторожа в тюрьме, и в конце концов палач. Только для нас, неимущих, судебных дел маловато...
Кипарисс смотрит на Гипериона - и не видит; тот исчез из поля его зрения, в какие-то
– И что я там буду делать?
Голос безрукого калеки:
– Очень просто. Голосовать. А вернешься с полным кошелем - не забудь тех, кому не повезло вытянуть счастливый жребий...
Кипарисс чувствовал - его неудержимо толкают на это дело: не только вынутый жребий, но и люди, которые недавно помогли ему, когда он после тщетной борьбы потерял свое маленькое поле. Он взволнованно отвечал:
– Вам легко говорить! Виновен обвиняемый или нет? Как тут разобраться?
– Он резко повернулся к Форкину.
– Вот ты - как ты разберешься, за что голосовать?
– А это - смотря что услышу про обвиняемого.
– Услышишь обвинителя и защитника. А как узнаешь, кто из них прав? И сам обвиняемый - как ты его-то взвесишь?
Заплакал ребенок. Женщина горестно сказала:
– Опять есть хочет...
Форкин подошел к жене:
– Потерпи, завтра что-нибудь принесу...
– И Кипариссу: - Я почти никогда не знаю обвиняемого. Вижу впервые в жизни. Обвинение говорит - он преступник, сам он возражает - нет, я порядочный человек. Как тут быть?
Женщина, укачивая ребенка, тихонько запела.
Кипарисс медленно проговорил:
– Значит, это самая тяжелая работа, какую тебе когда приходилось делать...
– Что я белый боб положу, что черный - в любом случае получу три обола, - сказал Форкин.
– Так чего же тут рассуждать?
Под тихую песню женщины Гиперион пробормотал:
– Хорошо сказал Кипарисс - самая это тяжелая работа...
Кипарисс далеко отшвырнул камешки.
– Не пойду я на этот суд!
– Не будь бабой!
– крикнул Форкин.
– Не пойду! Не стану я за три обола убивать человека или отпускать преступника!
– Это только сначала. Потом привыкнешь.
– Не привыкну.
– Но ты должен пойти ради всех нас! От этого тебе не отвертеться.
Кипарисс промолчал. Колыбельная песня зазвучала громче и сладостней в ночной тишине. Форкин смягчился:
– Знаешь, как нам разрешить спор?
– Хотел бы я знать, - миролюбиво отозвался Кипарисс.
– Бросим жребий.
– Форкин вытащил из сумки тряпицу, в которой была увязана монетка.
– Ты будешь сова, то есть черный боб, я - Афина, стало
Он подбросил монетку. Все внимательно следили за ней.
– Афина! Белый!
– первым крикнул Гиперион.
– Вот и все, - засмеялся Форкин.
– Значит, я положу белый, а ты черный боб. И мученьям конец.
Все засмеялись тому, как одним махом они свалили с себя ответственность, передав ее в руки богини удачи Тихи.
Женщина перестала напевать, сказала:
– Вот как решается жизнь или смерть человека...
Сова - Афина, черный боб - белый боб... Как упадет монетка, так и будет...
8
Сократ стоит, прислонившись к стене. Вокруг него играют дети. Солнце клонится к закату. Щуря глаза против света, Сократ разглядел роскошные носилки, несомые рабами.
Подчиняясь приказу, рабы остановились. Из носилок вылез человек в дорогих одеждах; подрагивая в коленях, он приблизился к Сократу. Легкая язвительная усмешка сморщила его лицо. Каждое его движение говорит о том, что этот человек осознает свое превосходство над философом.
– Хайре, драгоценный Сократ!
Сократ заслонил глаза ладонью от солнца. Он не узнает человека. И медленно отвечает:
– Хайре. Но почему ты назвал меня драгоценным?
– Потому что я убежден - ни в одном городе на свете, кроме Афин, нет второго Сократа.
– Не пойму - речь твоя насмехается или льстит?
– Когда узнаешь, кто это говорит, поймешь: ни то, ни другое. Просто я хотел почтить тебя.
– Не знаю, кто ты. Прости, против солнца плохо видно.
Человек взмахнул рукой. Это движение взвихрило волну благовоний, которыми пропитаны его прическа, кожа, его одежда.
– Я презренный бедняк, бродяга. Когда-то уличные мальчишки кричали мне вслед: "Комар! Комар!" Многие, вместо того чтоб положить обол в мою протянутую руку, плевали мне на ладонь. И сам ты никогда не дарил меня приветливым взглядом; быть может, тебе противно было даже мое имя...
– Анофелес, - назвал теперь это имя Сократ.
– Да. Комар. Значит, узнал-таки. И согласишься - нельзя правильно судить о человеке в его юности, ибо лишь зрелые годы показывают, удачна или неудачна была его жизнь.
– А сам ты как о себе судишь?
– спросил Сократ.
– Ты был удачлив?
Анофелес приподнял полу шелкового плаща и усмехнулся:
– Нужно ли отвечать?
– Прошу тебя об этом, - возразил Сократ, чувствуя, что входит в свою стихию.
– Исполняю твою прихоть, хотя и не очень люблю об этом говорить.
– Неприятные воспоминания?
– бросил Сократ.
– Да нет. Но - старые обиды, несправедливость... Помнишь, как в годы правления тиранов обо мне ходили слухи, будто я сикофант?