Сокровище рыцарей Храма

Гладкий Виталий Дмитриевич

Она не была его агентом, но иногда, как бы походя, сообщала ему весьма интересную и даже ценную информацию. К сожалению, воспользоваться этой информацией в полной мере Семиножко не мог — не тот уровень; Секлета вращалась в кругах, которые были гораздо выше того «дна», где хозяйничал пристав. Ее клиенты были не ниже чина коллежского секретаря. (Если, конечно, не считать господ офицеров военного времени; многие из них были с деньгами, но не имели дворянского звания.)

Иногда Семиножко подумывал: а не передать ли Секлету в распоряжение Шиловского? Надзиратель и помоложе, и посимпатичнее, к тому же умен, красноречив.

Он мог бы использовать Секлету-Селестину на полную катушку.

Но, немного поразмыслив, он решал: пусть будет, как есть. Тем более что ее квартира была идеальным местом для встречи с агентами. Местный городовой, конечно, знал, чем занимается Секлета, но Семиножко строго-настрого приказал ему оставить барышню в покое. Так они и сосуществовали к обоюдной выгоде — неприкасаемая властями проститутка и полицейский пристав в виде «крыши».

Секлету пристав застал в неглиже. Видимо, ночь у нее выдалась бурной, потому что вокруг постели были разбросаны не только предметы дамского туалета, но и бутылки из-под шампанского, обертки шоколадных конфет и даже кредитки. Наверное, очередной обожатель Секлеты-Селестины по пьяной лавочке осыпал ее деньгами.

— Пу-упсик… — томно простонала Секлета. — Как ты не вовремя… Я не готова выйти на Крещатик в таком виде. Дай мне еще пару часов…

— Еще чего! — освирепел Семиножко, который был под впечатлением своих догадок. — Бери свою пухлую задницу в горсть и быстренько выгребайся отсель. Мне тут недосуг с тобой препираться. У меня работа. Даю тебе на сборы ровно тридцать минут. Понятно?! — рявкнул он, для большей убедительности пнув ногой пустую бутылку.

Она отлетела в сторону как мяч, едва не угодив в небольшую статую древнегреческой богини Афродиты из белого паросского мрамора (она стояла в углу спальни), которую приволок ей в подарок, как уже знал Семиножко, один отставной генерал. Он посещал любвеобильную Секлету два месяца, пока у него не случился инфаркт во время исполнения мужских обязанностей.

Пришлось Семиножко лично отвезти его в больницу, чтобы не засветить свою конспиративную квартиру. Иначе к Секлете было бы много вопросов, а к приставу — еще больше. Особенно со стороны вездесущих бумагомарак-газетчиков.

Секлета соскочила с кровати как ошпаренная. Она уже знала, что своему благодетелю лучше не перечить. Спустя полчаса за ней закрылась дверь парадного. Семиножко посмотрел на часы и с удовлетворением кивнул своей головой-тыквой — как раз вовремя. Он прислушался: на лестнице черного входа послышались шаги.

Агента пристава кликали Ванька Золотой Зуб. Это была известная личность в воровском мире Киева, своего рода легенда. Он был гопником [45] , но дешевого пошиба. Ванька работал по мизеру. Хорошо подпив, — наверное, для храбрости — он прямо на людной улице подходил к какому-нибудь хорошо одетому господину, провожавшему даму, и говорил ему с таинственным видом:

— Мусью, на два слова.

А когда недоумевающий господин, оставив свою даму, отходил в сторону, Золотой Зуб самым решительным тоном высказывал категорический ультиматум:

45

Гопник — грабитель (жарг.).

— Рупь

или в морду!

Обычно дело до мордобития не доходило…

«Рупь или в морду» сделали Ваньку знаменитым. Многие потом пытались повторять этот трюк, но мало у кого он удавался без эксцессов. Наверное, Ванька Золотой Зуб был очень уж натурален в своем «выступлении». А возможно, он обладал даром внушения, присущим великим иллюзионистам и гипнотизерам. Как бы там ни было, но «рупь» ему отдавали беспрекословно.

Вообще-то Ванька был недооценен воровским сообществом. Это пристав знал наверняка. Золотой Зуб мог без особых усилий мимикрировать; он приспосабливался к любой обстановке. Ванька был убедителен как в костюме фраера, гуляя по Николаевскому парку, так и в облике босяка, жильца приднепровских яров.

Ванька начал «стучать» больше по свойству своей авантюрной натуры, нежели по какому иному случаю. Он любил ходить по краю. И при этом эффектно выставляться. А поскольку так можно было колобродить лишь на участке пристава Семиножко, то он и благодарил свою «крышу» доступным ему образом — сдавал блатных, большей частью жиганов; Золотой Зуб почему-то их недолюбливал.

— Шмара ушла? — спросил он, осторожно заглядывая в комнату.

— Ушла, ушла, — успокоил его пристав. — Внизу дверь замкнул, не забыл?

— Обижаете, Петр Мусиевич…

Сегодня Ванька был одет в рванину. Его черные быстрые глаза так и шмыгали по комнате, а сам он пребывал в постоянном движении.

— Да ты садись, садись… — поморщился Семиножко. — А то у меня начинает в глазах мелькать.

— Премного благодарствую, — изобразил из себя скромника Ванька и сел возле зеркала.

Пристав принимал Золотого Зуба в будуаре Секлеты. Здесь стояли удобные креслица и витал запах дорогих французских духов, что особенно импонировало Семиножко. У него было очень развито обоняние, и приятные запахи пристава пьянили.

— Ну давай, выкладывай, — нетерпеливо сказал Семиножко. — Узнал что-нибудь?

— А как же… — Ванька осклабился. — Нам ли не узнать… В ярах он скрывается.

— Где, в каких ярах? Точное место знаешь?

Приставу лучше, чем кому-либо, было известно, что отыскать человека в ярах — это все равно что найти иголку в стоге сена.

— А чего ж не знать? — Ванька с хитрым выражением быстро-быстро потер большим и указательным пальцами. — Про уговор не забыли?

— Сукин сын! Как смеешь?! — вскинулся было в гневе пристав, но тут же взял себя в руки; он знал, что в денежных вопросах Золотой Зуб непробиваем и угрозами его не испугаешь; придется платить. — Держи… — Семиножко достал портмоне и бросил на дамский столик сторублевую купюру. — Но смотри! Ежели соврал…

— Вы что, первый год меня знаете? Врать вам — себе дороже… — С этими словами Ванька спрятал «катеньку» в карман и продолжил: — Он обретается в землянке Овдокима с каким-то незнакомым хмырем. С виду — чистый грак. Не нашего поля ягода.

— Кто таков Овдоким?

— Грамотей. Шибко вумный. Как задвинет речугу, в башке звон начинается.

— Он что, политический?

— Нет. Дурковатый. Философ. Сбежал в босяки от хорошей жизни. Человек, грит, должон быть поближе к земле-матушке. В общем, безобидный человек. Никому зла не делает и жить не мешает. А приютил он Ваську Шныря по доброте душевной, безо всякого умыслу.