Соль любви

Кисельгоф Ирина

– Мне не с кем выпивать и закусывать в Новый год. – У Геры был грустный голос.

У меня подкатил горячий комок к горлу. Я хотела ответить и не могла.

– Я слышу бурю соплей по телефону, – сказал он. – Давай иди в гости любоваться на снег! Бегом!

– В старом платье своем бумажном? – прогундела я сопливым носом.

– Ну! – засмеялся Гера. – Будем валяться в снегу и морщинки разглаживать!

Я рассмеялась сквозь слезы. Они опять потекли, как из крана.

– Руки в ноги и бегом! – грозно сказал Гера – И не нюнить!

Я выскочила на дорогу и замахала двумя руками, возле меня тут же остановилась

машина. Я даже не назвала адреса, а машина сразу привезла меня туда, куда надо. К моему собственному причалу. Ноги сами меня к нему принесли. Даже не принесли. Я долетела к родному дому на одном дыхании, не заметив ни расстояния, ни времени. Ни миллиметра, ни секунды! Как в сказке. Самой настоящей.

Многие люди ищут всю жизнь свой собственный причал, а он под боком. Получается, люди глупые.

Мы встречали Новый год впятером: я, Гера, Лимон, Яблоко и Пьеро. За праздничным белым столом у елки, пахнущей лесом, снегом, смолой и хвоей. Я закрасила нарисованные слезы Пьеро затиркой для печатного шрифта.

– Ни в жисть не отстирать, – сказал Гера.

Пьеро удивленно таращил на нас черные пуговицы своих глаз, думая, что мы за чудо такое. У него был такой потешный вид! Над ним смеялись даже Лимон и Яблоко. Пели хором и хихикали. И мы с Герой тоже смеялись над Пьеро, нам было совестно, но ничего тут не поделаешь. Так получилось само собой. А потом мы с Герой валялись в сугробах, разглаживая морщинки в душе, и глазели на черное небо. В нем не было видно звезд, только фейерверки. Они улетали в небо россыпями цветов и ягод. Никогда не видела таких фейерверков! Цветочных и ягодных, пахучих и вкусных.

Все было хорошо. Просто отлично. Как никогда. Но морщинки в душе не разгладились. Гера не мог мне помочь. Хирурги родных не оперируют.

* * *

Нас повели в хоспис. Как раз перед сессией. Это была учебно-ознакомительная прогулка. Не более. Я знала, зачем иду. Я не боюсь смерти. Но увидела глухую стену и вдруг испугалась. Людей, на чьем месте мог оказаться любой, отгородили стеной, чтобы не думать.

Изнутри на стене путались и блуждали сухие стебли дикого винограда. Стена давила на них, они упорно ползли вверх. Поодаль в безлюдном саду корежились озябшими ветвями нагие деревья. На газонах лежал ноздреватый снег, в нем упрямо топорщилась бескровная, уже мертвая трава. Над травой пустое, бессолнечное небо, под ней черная, сырая земля, наспех прикрытая белой простыней снега. Я, еще не войдя в дом, увидела его воочию. Он походил на тюрьму для больной души. Сумрачные, бесконечные коридоры, вдоль нескончаемой стены струятся бесчисленные копии закрытой наглухо двери. И ни молчания, ни крика неслышного.

– Я не пойду, – я оглянулась назад. Туда, за ворота.

– Слушай, Лопухина, какого черта ты поперлась в медицинский? – глаза Терентьевой жестко сощурились.

– Не твое дело, – я развернулась, чтобы уйти.

– Пойдем, – Старосельцев взял меня за руку. – Первый раз бывает не по себе.

– Откуда ты знаешь? – ненавидящие глаза Терентьевой просверлили его руку насквозь. Старосельцев не счел нужным ответить, я доверилась ему, хотя мне было не по себе.

Мы открыли двери, дом встретил нас теплом, светом, запахом печенья и фруктов. И птицами – шафрановыми канарейками на фоне ярких луговых цветов обычных, прозрачных штор. Луговые цветы поблескивали электрическим светом,

а напротив окна – картина: городская улица под дождем. Вдаль уходят деревья с листьями всех цветов радуги. Листья пылают слезами небесного дождя. И нельзя понять, где листья, где городские огни, где небо. Синее небо сливается с бирюзовыми, сиреневыми, голубыми и белыми листьями. Свет фонарей – с оранжевыми, красными, желтыми и бордовыми. Небо, огни и полыхающие, многоцветные листья отражаются в мокром асфальте, мокрый асфальт горит и переливается радугой из неба, огней и листьев. Деревья, слившись с землей и небом, уходят все дальше и дальше. И они так прекрасны, что захватывает дух и сжимает горло.

Запах печенья вытеснил запах лекарств и болезней. Хоспис пах домом – не смертью. И жил по своим законам. Его придумали для живых, только умрут они раньше.

Я увидела в комнате добровольцев большой стол, застеленный белой скатертью, на него сплошным прозрачным потоком лился из окна свет.

– Скатерть какая красивая, – тихо сказала я, под моим пальцем вились и закручивались клумбы вышитых гладью белых цветков. Белое полотно расплывалось белым оконным светом, а от шитых гирлянд, венков и букетов падала тень, которую и увидеть можно, только если сядешь. И казалось так, будто бескрайняя река бесчисленных белых цветов летит в заоконную светлую даль.

– Елена Степановна уже отходит. Так мучается, так мучается, сил нет. Когда же бог ее приберет? Соборовать надо, отказывается. «Я просила, просила, – говорит, – а он не помог. И там не поможет. И там мне маяться». И как заплачет, а плакать нечем. «Как не поможет? – спрашиваю. – А внуки у вас какие? Старший в МГУ поступил. Сам. Ему заниматься надо, а он к вам ходил, не забывал. И дочка каждый день с вами. И зять приходит. Разве каждому так везет? Иные всю жизнь одни маются. Здоровые ли, больные ли, разницы нет. Все одни маются». Поговорила с ней, поговорила. А она вздохнула и попросила: «Правда ваша. Зовите батюшку». Вот так… Легче ж душе, если не одна она туда уйдет.

– А Заринка моя. С куклой не играет. Лежит, думает, мордашка смурная. А так думать нельзя. «Что не играешь?» – спрашиваю. «Не играется, – говорит, – мама опять плакала. Думала, сплю, а я видела. Жалко мне ее. Как она без меня останется»? Малая совсем, а мать утешает, беспокоится… На Заринку смотрю, Севу своего вспоминаю. Похоронила, ему семи еще не было. Целый год ходила на могилку, каждый божий день. Приду, зернышки, печеньки для птиц на его могилку посыплю и плачу, и плачу, и плачу. Такая тоска на меня напала, ни есть, ни пить не могла. Вот он ко мне ночью и пришел. Стоит у кровати, маленький такой, нос конопатый, и просит: «Не плачь, мама, холодно мне там, сыро. Я весь в твоей воде». Пошла тогда к бабушке знающей, она и помогла. Тоску мою перемолола. Сынку моему легче сделала.

– Я тут из деревни своей травки выписала для Аннушки. С оказией и прислали. Через Ваську-экспедитора. Медовица называется по-нашему. Сама летом собирала после Петрова дня. Собирала да приговаривала: «Небо – отец, земля – мать. Травушка-муравушка, разреши тебя сорвать».

– Не по-божески это. Заговоры-то ваши, Мария Ивановна.

– Как не по-божески? Так то ж за-ради здоровья, за-ради души покойной. Я ж говорю, собирала да приговаривала: «Дай мне не на хитрость, не на злобу. Для добра, для здоровья». Как не по-божески-то?