Соль любви

Кисельгоф Ирина

– А ты, оказывается, сильнее, чем я думал, – неожиданно сказал Гера.

– Чем? Тем, что тащусь за своей мечтой как черный шар? Нет, я не сильная. Я хожу по жизни, закрыв лицо ладонями. А спина моя гнется и гнется.

– Люди разные. Одни живут чувствами, другие словами.

– Да, – согласилась я. – Я не умею ничего объяснить.

– Я виноват. Я промолчал твое детство. Может быть, потому, что сам такой. Но чувствовать мир гораздо лучше, чем раскладывать его по полочкам. Даже если это труднее.

– Что мне

делать?

– Не знаю… – Гера помолчал. – Не знаю. Даже если бы знал, как объяснить это сумасшедшему сердцу?

– Может, не стоит объяснять, если не получается?

– Может, не стоит опускать руки? – неуверенно произнес Гера.

– Правда?

Гера вздохнул, я обняла его, чтобы услышать свое сердце. Я знала, Гера не верил, как и я. Просто не хотел пугать, я не умею переживать опущенные руки. Если рвешь свое сердце сам, света в нем не бывает. Тогда нужны крепкие нитки и заплатки. Я не хотела быть овцой, но как латать сердце, я не придумала.

Я возвратилась от Геры затемно. Вошла и услышала в спальне тихий голос. Значит, Илья уже был дома. Я открыла дверь, он вскинул голову и замолчал.

– Я перезвоню, – сказал он в трубку.

Я вдруг почувствовала, в этой комнате лишней была я.

– Хочешь есть? – мой голос дрогнул, я этого не хотела.

– Ел, – кратко ответил Илья. – Свет не включай.

Я оглянулась. Фотоаппарат был не нужен. Жизнь обходится без него. Знакомая комната стала размытой фотографией прежней жизни своих хозяев.

– Скоро, если помнишь, Новый год. Мы встречаем его за городом. Я и мои друзья, – без выражения сказал Илья. – Поедешь?

– Я не могу.

Не хотела я никуда ехать. Просто поняла, что не успела. Сама поставила себя в угол забвения. Еще на старте. Думала, что выполняю скоростной спуск на лыжах, а оказалось, что несусь на санях в ледяном желобе бобслея. На финише всегда запредельная скорость. Шаг влево, шаг вправо – сердце в лохмотьях.

Илья лег на кровать, закрыл глаза и замолчал. Его молчание было враждебным, тягостным и холодным. Мы молчали, как два случайных попутчика в поезде. На расстоянии вытянутой руки. Это страшно. Лучше говорить. Легче.

– Езжай один. Ты соскучился по друзьям. Они тебя ждут.

Илья молчал, и я подумала, что он уже заснул. Тут он протянул ко мне руку. Он хотел отблагодарить за понимание сексом. Всего-навсего.

– Не надо, – попросила я. – У меня болит голова.

Илья не заставил себя упрашивать. Я не спала всю ночь. Мне вдруг вспомнилось, как часто я загадывала желания. Они никогда не сбывались. Все выходило наоборот. Если я чего-то хотела, то никогда не получала. Тогда я перестала загадывать желания, а надеяться не перестала. Смешно.

Я достала из пакета коробку с пирожными со взбитыми сливками и открыла окно. Пирожные падали тяжело и бесшумно, одно за другим. Оказывается, липкие черные прямоугольники живут так же, как и черные шары:

молча и тягостно. Только избавиться от них намного легче.

Утром я спросила у Ильи:

– У тебя на подушке остается вмятина от головы?

– Я подушки не мну, – равнодушно ответил он. – Жалею.

Подушки в его доме были с синтетическим наполнителем. Даже у меня не оставалось вмятины от головы. Так получилось, люди жалели синтетические подушки.

Глава 17

– У меня тяжелый больной Коробов. Очень тяжелый, – сказал ВВ. – Пойдемте смотреть.

Мы вяло потянулись за ним учиться уму-разуму.

Коробов лежал уже давно, у него был рак с множественными метастазами. Ему сделали несколько операций, операционная рана на животе не заживала и зияла огромной дырой, в которой виднелись внутренности. У Коробова развился сепсис, множество других осложнений и полное отсутствие желания жить. А его жизнь спасали неоднократно.

– То понос, то золотуха, – устало разводил руками заведующий гнойной хирургией. – Каждую неделю какой-нибудь сюрприз.

У палаты Коробова мы встретили врача отделения гнойной хирургии.

– Мы подняли ему давление до ста десяти на семьдесят, пульс – девяносто в минуту, но вы все равно его осмотрите. Сами знаете, Виктор Валентинович, нужна ваша запись в истории болезни. Коробов опять содрал повязку с раны. Майя ревет в три ручья, за утро она сделала ему повязку уже в третий раз. Коробов ни с кем не разговаривает уже с полмесяца, ему нужен психиатр. Но зачем? Он все равно не жилец.

Мы вошли в палату к Коробову, он лежал на кровати, у него было выраженное истощение, на запавших щеках пылал лихорадочный румянец. Коробов держал в руках зеркальце и неотрывно наблюдал, как медленно сокращается его обнаженный кишечник. ВВ осмотрел Коробова и не стал менять назначения. На лестничной клетке у отделения дочь Коробова ждала ВВ.

– Убейте его, – попросила женщина. – Дайте ему умереть без мучений. Я больше не могу это видеть.

На нас смотрели измученные глаза его дочери. Она тащила на себе весь груз болезни своего отца. Каждый день после работы приходила к нему, разговаривала с ним, оплачивала дорогостоящее лечение, обтирала, умывала. Мы видели ее лицо в тусклом зимнем свете лестничной площадки. Это было лицо смертельно уставшего человека, истощенного морально и физически.

– Это невозможно, – сказал ВВ. – Вы же знаете. Не нам это решать.

– А кому? – закричала его дочь. – Ему? Ему на нас плевать! Я каждый день прошу лишить страданий моего отца. И ничего, вообще ничего! За что с нами так?

– Вашему отцу недолго осталось жить. Вам нужно только немного отдохнуть, хотя бы один день. Ваш отец ушел в болезнь, ему сейчас не до вас.

– Я боюсь. Вдруг в тот день, когда я не приду, это произойдет, а отец захочет со мной попрощаться.