Соль любви

Кисельгоф Ирина

– Это может случиться когда угодно. В любое время, когда вас не будет. Вы не должны винить себя в том, что случилось или случится.

Мы вяло расселись в учебном кабинете. В нем было еще темнее, чем за окном, где хмурился пасмурный зимний день. Зиновьев включил свет.

– Я за эвтаназию, – сказал Старосельцев. – Чего людей долбить лечением, если они хотят умереть?

– Ты кто? Бог? – спросила Терентьева, ее глаза щурились ненавистью.

– Вот именно. Я не бог. Если бы нас не было, они бы уже умерли. Сами. Как полагается.

–

Эвтаназия и «как полагается» – разные вещи, – жестко заметила я. – Потому ты не бог.

– Я не об этом, – Старосельцев запнулся и замолчал.

– Тогда утрамбуй свой мозг. Если можешь! – Я смотрела на него с ожесточением, как на врага.

Он был виновен в том, в чем не был виновен. Я чикнула взглядом-бритвой по его глазам. Он поднес к ним руку. Закрыл на секунду. А потом посмотрел на свою ладонь. На ней были бисерины алой крови. Я порезала чужие глаза своим взглядом. Порезала и вернулась домой.

– Посмотри, – Илья протянул мне коробочку.

В ней сверкало кольцо с бриллиантом. Я такие украшения видела только на портретах и фотографиях моих прадедов и прабабушек. Но у нас ничего не осталось. Их обменяли в войны, Гражданскую и Отечественную. На хлеб.

– Розовый бриллиант – пошлятина, – сказал Илья. – Но вы такое любите. Розовое, голубое, пушистое, в цветочек.

Я надела кольцо на палец. Оно переливалось всеми цветами радуги.

– Спасибо, – мой голос сорвался на шепот.

Я такого уже не ждала. Думала, никогда не будет. Я даже не обрадовалась. Когда все время бьют по правой щеке, ты привыкаешь подставлять левую. Кто сказал, что, умалившись, человек возвысится?

На глаза набежали слезы. Сами по себе. И я отвернулась к окну. По привычке.

– Нравится?

– Да.

– Вот и отлично. Снимай. Это подарок.

Я подняла голову, посмотрела в его лицо и ничего не увидела. Мои глаза заволокли слезы и так и остались. Ни туда, ни сюда.

– Кому?

– Какая разница? – Он улыбнулся, залив ямочки темнотой, как черным битумом. Черный битум потек по его щекам сквозь мои стоячие слезы.

– Ты от меня не уйдешь? – спросила я.

Не знаю, что случилось с моим голосом. Я говорила, как механическая кукушка. Из меня вытекала жизнь, оставляя металлическую, прямоугольную оболочку.

– Ничто из ничего не возникает и никуда не пропадает, – улыбнулись черные ямочки.

– Ты уйдешь? – повторила я.

– Я скоро вернусь, – засмеялись черные ямочки. – Через день или два. Наверное.

Он вложил кольцо в коробочку и пошел к двери. У меня в груди разорвалась аорта и залила жаркой кровью с головы до ног. И я бросилась за мечтой цепляться за нее собственными руками. Мой голос взорвался моим собственным горлом.

– Не уходи! Я не могу быть одна! – закричала я.

– Можешь, – ответили черные ямочки. – Ты это любишь.

Он улыбался. Я поняла, это конец. Вот то, чего я больше всего боялась. Остаться одной.

– Мне страшно, когда уходят! Я больше такого не вынесу!

– Поезжай

к дяде! – Ямочки поставили жирную точку восклицательным знаком. – Будет весело.

– Я люблю тебя, – отчаянно прошептала я.

Дверь захлопнулась, я осталась одна. Кто сказал, что, умалившись, человек возвысится? Не помню.

Я вышла на балкон. Передо мной лежал другой район из новых домов и новой жизни. Здесь не видно золоченого шпиля, и я не знала, где бог.

– Я хочу уйти, – я подняла к небу глаза.

Оно расплылось бесконечным потоком хмурой воды из серого, сумеречного снега. Я села на пол балкона. Прямо на снег. Каждый живет по силам. У меня сил не было. Никаких.

* * *

Илья ушел совсем рано. Еще не было трех. Он собирался к друзьям, насвистывая веселый мотив. И улыбался сам себе.

– С наступающим, – сами произнесли мои губы.

– Также. – Он закрыл за собой дверь.

Я этого ждала. Так уже было. Очень давно. Я встречала Новый год у телефона, сидя на полу темного бабушкиного коридора. Меня никто так и не поздравил. И я разлюбила этот праздник. Мы с бабушкой его не встречали, пока не появился Гера. Он приучил меня ждать чуда. А чудес не бывает. Все это знают.

В Новый год мне всегда страшно. Он обещает новую, лучшую жизнь всем без разбора. Поэтому люди встречают его несколько раз. Если желания не сбылись сразу, можно подождать старого Нового года, восточного Нового года, любого другого. Надо только верить. А что делать тем, кому не верится? Не знаю. Наверное, лучше ничего не ждать, так легче.

В городе теперь жила метель. Она мела во все пределы, накрывая город своим белым саваном. Старый год уходил серым днем, тягостным и молчаливым. За окном падал снег огромными белыми комьями. Они не блуждали серыми тенями на стенах, они летели к своему причалу. Падали камнем вниз от собственной мокрой тяжести, ложились набок и топили своих пассажиров. Я сидела за столом, перечеркнутая серым крестом оконного переплета. И вдруг поняла: меня не любят давным-давно. Надо было уйти, чтобы не понять, я зачем-то осталась. Я коснулась ладонью своего сердца и ничего не почувствовала. Его прибили тремя гвоздями к серой безликой комнате.

Тогда я натянула пальцами рукава серой футболки и прижала к глазам. Я плакала безутешно и горько, опустив голову на скрещенные руки. Только плакала не о себе. Я снова оказалась в прошлом, качнувшись в него, как маятник. Моя новая жизнь началась с нелюбви. Но я сама не сумела подготовить свой парусник к плаванию. Я так боялась остаться одна, что мой страх пересилил любовь, и я себя потеряла. Балласт перевесил парус, парусник так и остался в доке. И потонул.

Я рыдала долго, пока не стемнело. Пока не устала от себя, от своих слез, от всего. Слезы выключились сразу после того, как пришла темнота. Я посмотрела на свои руки. На сером трикотаже футболки расплылись огромные черные кляксы, и я спрятала руки под стол. По привычке.