Соленая Падь
Шрифт:
И этот тоже был в араре? Кого она только не собрала здесь нынче? И моряшихинских, и старогоньбинских, и соленопадских...
Тут поглядеть - нет ли где Петруньки? Тоже ведь мог прискакать из Соленой Пади! Отцу на помощь. А что? Всего-то на год-другой постарше Петруньки встречались вояки среди нынешней арары.
Проходя мимо, Власихин снял шапку, поклонился.
Мещеряков поманил его, протянул ему руку:
– Здорово, отец. Воюем?
– Когда начали - довести надо дело.
– Трудно? В твои-то годы трудно доводить?
– Ну,
– удивился Власихин.
– Даже наоборот. Лёгко. Совсем лёгко. Как все, так и я. Как я, так и все. Это вот когда ты один, один не такой, как все, вот тогда гораздо труднее становится житье. Ты неужели, Ефрем Николаевич, этого не знаешь?
Мещеряков кивнул, но не ответил.
А в это время показался и еще один старик. Мещеряков глянул - это тот, которого он вызывал к себе в селении Старая Гоньба. Главный по араре.
Старикан тот же самый - глазки детские, сам щуплый и невзрачный. Небольшого росточка.
Бой прошел, после боя как будто всегда что-то меняется вокруг, и люди тоже изменяются сильно. Но этот не поменялся ничуть, точь-в-точь прежний. По-прежнему стеснялся главкома, обходил его стороной.
– Папаша!
– окликнул старика Мещеряков.
– Ты что же это, герой победы, старых знакомцев минуешь? Не узнаешь ни единым глазом? А?
Старик тотчас сбросил треух, и в том и в другом глазу у него мелькнуло любопытство, он с охотой приблизился.
– Ну как же можно, - мы очень сильно вас признаем, товарищ главный командующий! Только ить...
– Чего это - только?
– Только ить все ж таки... Энто я об вас подумал - может, вы меня не признаете.
– Этого не может быть! У меня - память!
– И память, а быть - может. В тот же раз, в Старой-то Гоньбе-то, мы беседовали с вами в избушке на предмет арары - не признали же вы меня? Ничуть! Запамятовали старое наше знакомство!
– Постой, постой! Какое еще старое? Нет, ты не говори, я тотчас и вспомню. Самолично, без подсказки. Если было - обязательно вспомню.
– Ну-ка, ну-ка!
– заинтересовался старик и стал перед Мещеряковым, распахнув зипунишко и упершись руками в тощие бока. Показывал себя, чтобы легче было его признать.
Мещеряков, как-то сразу повеселев, бодро сделал обход, со всех сторон рассматривая вылинявшую и встрепанную головенку и опорки, которые еще только один день и согласились подержаться на кривоватых ногах.
– Ну как же - действительно, было такое дело! Встречались!
– сказал он.
– И объясню тебе, где и когда: окопы ты копал, папаша, под Соленой Падью. На оборонительных позициях. Вместе со всем народом. И вместе с ним же стоял в круге, когда зашла наша беседа. Я еще спрашивал у тебя, как будем решать: чтобы Колчак нас бил либо чтобы мы его? Но только тот раз я и не подумал, что ты этакий воин-герой! Что верно, то верно - такого в голову нисколько не приходило.
– Это, товарищ главный командующий, не только вам, мне самому не враз выяснилось. Ну, а когда война всем миром зашлась, то пришло!
– И старикан развел ручонки в стороны,
Мещеряков тоже поглядел, и снова увидел весь плотный дышащий человечий круг, в котором он стоял по самой середке, только теперь приметным стало у него сопровождение: два старика. С одной стороны стоял безымянный этот вояка, мелкий ростом, с другой - высокий Власихин.
Опять человечья густота - любопытный вопрошающий и даже жадный ее взор - его чуть смутила. И взволновала, как волновала всегда. И от нескладного, неумного разговора с Тасей Черненко, от самой Таси - она освобождала окончательно. Надо было точно угадать, что от тебя в этот миг требуется. Надо было сделать как раз то, что требуется. Что же требовалось?
А похвалить народ за несказанное его геройство. За нынешнюю победоносную арару. Обязательно. Ничего не вспоминать - ни недавнего своего отступления из разнесчастной этой Моряшихи, ни пожженного королевского подворья, никаких военных жертв, а просто взять и пережить еще раз нынешнюю победу. Только ее.
Мещеряков поднял руку.
Человечий круг тотчас замер. Смолк в ожидании речи. Главком же речи говорить не собирался, опустил руку на старикашкино плечо, к нему обратился:
– Герой и победитель, ты не сильно зазнавайся своим поведением! Ибо даже самому первому храбрецу победа не принадлежит, а принадлежит одному народу. Ему и еще раз - ему же! У нас в партизанской армии нынче наравне со всеми борется один человек. Из мужиков, но очень способный к разным красивым и стихотворным словам. Так он о народе высказал нынче следующее:
...Навеки историк подчеркнет на память
Храбрость и славу твою!
Навеки... то есть никогда и ни при каких обстоятельствах нынешний день полного и окончательного освобождения от ига, от всякого притеснения и несправедливости не исчезнет из человеческого сознания. Это - истина! И в ней нет и даже не может быть никакого обмана, почему весь трудящийся народ в целом, и в том числе каждый честный человек, и идет нынче вперед, хотя бы на самую верную смерть. Идет с гордо поднятой головой!
Все-таки получилась речь. Была...
И старик слушал ее как бы за всех, чуть приоткрыв рот и даже привстав на цыпочки. А все слушали за старика.
Молчание миновало, кто-то первым откашлялся, кто-то переступил с ноги на ногу, старик тоже откашлялся и переступил своими обутками. Мещеряков, чтобы закончить дело, еще сказал:
– Сильное вы, арара, нанесли моральное поражение противнику. Можно прямо сказать - решающее для всего сражения. А сами обошлись без потерь.
– Какая там потеря!
– живо отозвался старикан.
– Бог милостив! Оне поди-ка хотя и знают этот араринский секрет, белые, а все одно - редко кто противу его выдерживает. Редко! Вот и нонче - успели стрелить в правую нашу руку, правильно сказать - так в наш правый хвланг, но вовсе мало. Подстрелили, слышно, старикашку, одногодка мне, да ребятишек двоих. Да пятерых коней. А больше не успели.